Небезынтересно знать, что понимал под «темой» А. М. Горький. «Тема, писал он, – это идея, которая зародилась в опыте автора, подсказывается ему жизнью, но гнездится во вместилище его впечатлений еще не оформленно и, требуя воплощения в образах, возбуждает в нем позыв к работе ее оформления».[22] Горький имел в виду «тему» беллетристического произведения, но мы, очевидно, не без оснований можем распространить это определение на журналистику. Обращаю внимание читателя на то, что главное в горьковском определении: тема – это идея! Не явление, всего лишь «отобранное» автором, как толкует «Энциклопедический словарь», а идея! Таким образом, механическому действию Горький предпочитал действия, освещенные мыслью.
Начну с примера. В 1928 г. А. Д. Аграновский отправился по заданию редакции «Известий» в Сибирь. Там на его глазах неожиданно развалилась одна из первых коммун. Дело происходило в период, предшествующий всеобщей коллективизации, когда рождение каждой новой коммуны было великой победой и вся печать, все средства агитации были направлены на поддержку и пропаганду коллективных хозяйств. И вдруг – развал коммуны! О чем писать? Как писать? Какая «вырисовывается» тема на основании известного факта? Такие вопросы, предполагаю, стояли перед журналистом. Не пожалеем времени, чтобы прочитать несколько абзацев из материала, вскоре опубликованного в «Известиях» под названием «80 и 5000»:[23]
«В дверь раздался оглушительный стук, и в хату ввалилось человек десять:
– Что такое?!
Хозяин вскочил на ноги, зажег светильник, и вот мы сидим, взволнованные неожиданным событием, и, перебивая друг друга, горячо обсуждаем случившееся несчастье.
Да, несчастье. Минут пятнадцать назад выселок Алексеевский остался… без женщин. Уложив в дроги детей и кое-какой скарб, они, как по команде, разъехались во все концы необъятной сибирской степи: кто в Волчиху, кто в Романово, а кто в соседний округ, – и некому уже сегодня доить коров, кормить свиней и стряпать завтрак…"
Далее журналист пишет о том, как проходило организационное собрание, на котором был принят устав коммуны, как восемьдесят рук поднялись к потолку и закрепили навечно за коммуной имя «Пролетариат». И вдруг: «Бабы не ходят в коммуну. Они тоже голосуют, но… кнутами по лошадиным задам. Ах, бабы, черт возьми!» Мужики в полной растерянности, они толкуют и так и эдак, пока не встает секретарь коммуны Амос Ефимович и не говорит:
