– Неизвестно даже, – сказала она, – действительно ли они Ленникоты. Он-то Ленникот, ну, а ее называют миссис. У меня в библиотеке нет его книг, а тот милый молодой человек безумно удивился, когда я про них спросила. Миссис Казбертсон давала – не как-то один роман, но, по-моему, ужасно трудно читается, и миссис Казбертсон того же мнения.
– Там что-нибудь неприличное? – глухо спросила Элинор, быстро наматывая шерсть.
– Уж надо полагать, – отвечала миссис Уилсден, – но я же говорю, я не дочитала. Безумно скучно. Правда, до того места до которого я дошла, я ничего не заметила, заглянула в конец – и там ничего. Но никогда б я не стала держать подобную книгу в доме, где есть молодая девушка, – Элинор, размотайте-ка шерсть, вы слишком туго наматываете…
Даже в Лондоне, говорят, многие-отвернулись от Ленникотов, и сюда они явились, конечно, в надежде завести приличных знакомых. Вся улица осуждала Ленникотов, и вся округа завидовала улице. По вечерам длинные полосы шпарящей белизны стекали с автомобильных фар, грубо разоблачая тайны соседских кошек. Эти автомобили без конца останавливались возле Ленникотов, тихо сопя, словно принюхиваясь к траве. Приемы приемами, а шума от Ленникотов никогда никакого не было, иной раз только доносился из окон смех, так что хотелось постоять и прислушаться, и совсем уже редко – голос миссис Ленникот, очень приятный голос, растекался между деревьев, когда она после ужина пела гостям.
Попугай опустился среди тополей, а у Элинор опустилось сердце. Она услышала, как наверху звякнуло окно, и поняла, что шторы у миссис Уилсден раздвинуты и скоро все будет кончено. Язык у ней присох к гортани от ужаса, но она взяла себя в руки и спрыгнула прямо в крапиву, на тропу, которая шла по задам мимо миссис Уилсден, мимо семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого номеров и наконец впадала в небольшой пустырь под тополями Ленникотов. Поворачивая по тропе под тополями и слыша их шорох, она вдобавок слышала, как попугай за кирпичным забором очень отчетливо и уныло повторял: «Минни? Минни!» Встретил он кого-нибудь или рассуждал сам с собой?
Элинор полагала, что моральная неустойчивость несовместима с ранним вставанием. Поэтому она была не только удивлена, но и оскорблена в лучших чувствах, когда, поправив пенсне, обнаружила, что смотрит поверх забора Ленникотов на безупречно прямой пробор в медного цвета волосах миссис Ленникот. Попугай грыз когти, сидя на крыше беседки, и миссис Ленникот не замечала его, потому что читала книжку стихов с крупным шрифтом и курила сигарету в длинном мундштуке. Она сидела в шезлонге, положив на опрокинутую лейку ноги – уж разумеется, в цветных кожаных туфельках. Услышав, как Элинор скребет носами туфель по кирпичам, нащупывая точку опоры с внешней стороны сада, она подняла глаза, сверкнув на солнце золотыми ресницами, нерешительно улыбнулась и сказала:
