Скажем и мы от себя: в кабинэ сепарэ[51] он случайно сошелся с Пэпэш-Довлиашем, московским масоном, «фразуцом» по стилю, кадэ (психиатр); кабинэ сепарэ[52], потому что – с запретною водкой, скавьяр молосбль [53] (это – выучил) и под напевы гнусавенькой Тонкинуаз [54] запевал Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш).
О, дорожная скука: фи донк[55] – ожидать глупой «визы!
Москва – только станция!
Так с разговора о качествах севрских фарфоров – к задачам войны; закрутил бороды кончик бронзовый.
Гекнуло тут: громкий гек, точно в уши влепляемый, но обращаемый к Джулии:
– Ля бэт юмэн![56]
– Друа д'онер: друа де л'ом![57] – пояснял Домардэн.
– Друа де мор![58] – геком, в уши влепляемым, в ухо влепил Пшевжепанский.
– Бьен дй, мэ мордан![59] – повернулся с кривою усмешкой к нему Домардэн, будто с вызовом; и —
– дрр-дрр
– ДРРРРР —
– выдрабатывали залетавшие пальцы, вцепляясь ногтями в пятнастую скатерть.
Мадам Тигроватко ушла, влокотяся, в подушечки, в тускло-оранжевые; на мизинец изогнутый нос положила; играла икрастой ногою на свесе.
Черная ручка с кровавым цветком
Мадемуазель де-Лебрейль, чтобы это прервать, стала взаверть, бросая блеснь черночешуйчатой талии нервно; портьеру рукой подняла; и – лорнировала, восхищаясь: гранаты, пестримые смурыми мушками, стены диванной; и шторы – коричнево-черную гарь, из ковров желто-пепельных, точно курящихся дымом, и скатерть, и вазы оранжевой выблески:
– Вла с'э ля фламм. Ву з'эвэ з'энсандьэ вотр мёбль пар се руж. (Вот так пламя: вы мебель свою подожгли; я – ослепла.)
Друа-Домардэн даже голову вытянул прямо туда, где – два кресла гранатовые, как огнь, распылались на бледно-зелено-желтые тускли, пятнимые еле; в гранатовом кресле орнамент теней; в нем сидит манекен, вероятно: перо утонченное, вскинуто точно над красным креслом; конечно, мадам Тигроватко – художница, так ли?
Черч тенл из кресла взлетел; и перо под драпри протопырилось; а у Друа-Домардэна углом брови сдвинулись в платомимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх.
Точно пением «Miserere» пропел этот лоб: а в ответ из диванной, как арфы эоловой вздох!
Вскрик Лебрейль на всю комнату:
– Юн фамм нуар! (Это – черная женщина!)
Из-за портьеры же крокуса красный цветок зажимала, как веточка, тонкая, черная ручка.
Пан Ян, приседая, как будто собравшися прыгнуть – с окрысом, – став красным, и ртом, и зубами, сквозь воздух впивался в Друа-Домардэна; став синим, как труп, Сослепецкий встал; и – тотчас сел. А мадам Тигроватко:
