Пока мне не завезли телевизор, Мишка по ночам читал исторические романы. С появлением телевизора он стал читать меньше, и сменил жанр: стал читать детективы. Точнее будет всё же сказать, что он почти прекратил чтение. Набрав штуки четыре-пять подклеенных книжонок, он держал их многие недели. Тусоваться ночью он стал меньше, но спал по-прежнему до обеда. Он всё худел. Я подумал, и решил, что его следует срочно судить, иначе изнутри его источит тюремная хандра.
Я не знаю, сколько мне суждено сидеть за решёткой, в государстве беззакония, каким является Россия, срок непредсказуем; не знаю, как долго я проживу, но вряд ли будет у меня когда-либо впоследствии опыт тяжелее тюремного. Мишке, несмотря на его апломб бандита и намёки на его всемогущество на воле, я вижу, очень тяжело. Мы ждём второе блюдо, и Мишка комментирует двухчасовые новости на программе РТР так: «Я бы туда подъехал со своими ребятами, всех бы успокоил». Показывают таджикскую ситуацию, наркоторговлю. «Да там своих бандитов хватает, поверь. Я был там в 1997 году. И я рассказываю ему о Рахмоне Гитлере» «Мы, русские, круче всех», – с апломбом заявляет Мишка. Я было начинаю ему возражать, но вовремя останавливаюсь. Бедному тюремному узнику, попавшему в лапы чекистов, хочется верить в свою силу. Я утверждаюсь, когда читаю о себе в прессе: в «Коммерсанте» или в «Независимой Газете», а Мишка утверждается таким вот апломбом, мол, он подъедет с его ребятами. Никуда он не подъедет, большая часть его ребят в тюрьме, он не такой уж великий бандит, как ему кажется. А я еще зачем-то гашу его попытку самоутвердиться и поднять себя. Не выдерживаю. «Ты сидишь здесь, и потому никуда не подъедешь», – говорю я. В отместку он называет меня «старым». Это никак не соответствует действительности, потому что я занимаюсь спортом ежедневно по два часа, на прогулке и в хате, а он спит до 14 часов, и тело его атрофируется. «Постель – гнездо всех болезней», – напоминаю я ему. «Так говаривал великий философ Кант. К тому же я недавно прочитал в газете высказывание министра Бориса Грызлова, что русской мафии не существует».
Иногда по вечерам мы с Мишкой шиковали. Съедали салат (салаты мы готовили по очереди), колбасы, пили чай с рулетом, купленным в ларьке. В заключение хорошей жизни Мишка закуривал «Black Prince», и хата наполнялась ароматом хорошего крепкого сигарного табака. Я делал несколько затяжек, как я уже упоминал, он, неспеша, докуривал сигарету. Особенно приятны стали такие вечера, когда 4 июля нас перевели вместе в другую хату, отремонтированную, крашеную в цвет жидкой горчицы, и открыли нам окно. Во дворе были видны этажи следственного корпуса. Сверху из-за корпуса в нашу хату попадало заходящее летнее желтое светило своими лучами. Лучи царапали стену над моей тюремной шконкой. Особенно первый месяц мы наслаждались такими вечерами, весь июль. Ау, Мишка, помнишь, неплохо было! А перевели нас из 24-й в 46-ю потому, что я пожаловался в заявлении начальнику изолятора на сырость и отсутствие воздуха в 24-й, и, ссылаясь на застарелую астму, попросил открыть окно. Результат превзошел ожидание: перевели в лучшую камеру и открыли окно. Чекисты в моём случае хотят выглядеть цивилизованными. Однако манера, в которой они нас переместили в 46-ю, характеризует абсурдный мир русской Бастилии. Явились вечером: «Оба, соберите вещи, приготовьтесь на выход». Мы собрались Мы попрощались. Меня выдернули с матрацем и шмотками первым. Кинули в 46-ю. Я разложил матрац. Вдруг хруст ключа в замке. Вводят… Мишку. Нам предстояло прожить вместе ещё два с лишним месяца. Такие у них нравы.
