Плавное убаюкивающее течение речи вдруг оборвалось на полуслове. Правая рука соседа – до того обманчиво расслабленная и бессильно обвисшая на толстом ржавом пруте – метнулась к Дипольду. Грязная растопыренная пятерня будто выстрелила через решетку, норовя ухватить пфальцграфа покрепче, понадежнее.
Дипольд, однако, застать себя врасплох не дал. Он ждал чего-то подобного. Для того и подошел так близко. Для того и спровоцировал нападение. Сам. Специально.
Когда человек стоит за решеткой, а рука его во всю длину, от плеча, тянется через решетку, с ней, с рукой этой, можно делать что угодно. Дипольд и сделал.
Перехватил, резко и сильно дернул на себя, до упора, до хруста. Вывихивая, выламывая плечевой сустав.
Крик. Пронзительный, громкий.
Противник больше не хрипел. Орал в голос. Выл.
Инстинктивно пытался вырваться, помогал себе свободной левой рукой. Но если правое плечо впечатано в решетку, если уже трещат связки, от левой руки мало проку.
– Пощади! Светлость!
Поздно!
И р-р-раз! Дипольд наваливался на пойманную конечность всем телом, придерживая при этом локоть противника. Чтобы не смог согнуть руку, чтобы не выскользнул из цепкого захвата.
Вой – еще громче, над самым ухом…
В пальцах отчаянно дергалась крепкая волосатая лапища, никак не желавшая ломаться. Колыхался порванный испачканный рукав. В нос бил резкий запах пота и грязи. Вероятно, на этой руке полно вшей, возможно, есть сочащиеся гноем язвы… И все же ярость сейчас была сильнее брезгливости.
И дв-в-ва!
Гейнский пфальцграф по прозвищу Славный надавил сильнее.
Вой перешел в визг. Визг разнесся по подземелью.
Снова – еще более отчетливый смачный хруст.
И – сухой треск.
Рука все же переломилась. Под диким неестественным углом. Против локтевого сустава. И тут же осклизлой от пота, толстой волосатой змеей обмякшая конечность выскользнула-таки из пальцев пфальцграфа.
Изувеченный узник отшатнулся назад. Упал. У калеки уже не было сил визжать. Только – стонать. И, судорожно суча грязными ногами по грязному полу, ползти прочь, подальше от соседней клетки – просторной, светлой, с окошком.
Поймать и добить мерзавца Дипольд не смог. По успел. Да и не хотелось самому совать руку в чужую клетку – опасно. На душе остался неприятный осадок недовыплеснутой злости, ощущение недоделанного дела. Не убил ведь! Всего лишь покалечил. Жаль…
Это было очень странное, непривычно острое сожаление об упущенной чужой смерти. И до чего же сильным оно было! Никогда прежде ничего подобного Дипольд не испытывал. Всякое случалось, однако ему не приходилось еще вот так дрожмя дрожать от подобной ненависти, поглощающей все, без остатка, естество, от одной лишь мысли, что поверженный враг ушел, уполз, утащился, спасся. ВЫЖИЛ…
