Шли по широкому проходу. Отблески трескучего факела вырывали по обе стороны коридора клетки-камеры. Забранные решетками, отделенные друг от друга толстыми железными прутьями, высоко приподнятые на каменном основании. Дипольд проходил мимо, рыскал глазами – вправо, влево. Всматривался. Запоминал.
Пригодится. Быть может…
Первая клетка справа, у входа в темницу, оказалась пустой. Дверь – распахнута. Внутри – солома под завязку. Видимо, отсюда ее разносят по другим камерам – на подстилки.
Еще в глаза бросились широкие, грубо вырубленные и сильно наклоненные вниз короткие желоба. Вонючие… сливы, что ли? Ну да, для справления естественных нужд, видать, ставились. Отхожие желоба громоздились в углу каждой камеры и утопали в больших бочках, прислоненных к клеткам снаружи. А уж смердели те бочки – жуть! Как и положено переносным «выгребным ямам». Впору нос затыкать, когда мимо идешь. Да коли руки связаны – не больно заткнешь.
Коридор через подземное узилище, казалось, тянулся бесконечно. И решетчатых клетушек вдоль прохода располагалось превеликое множество. Пустовали единицы. В них над самым потолком имелись небольшие, узкие – сжатый кулак едва-едва пролезет – окошки. В прочих камерах не было и таких отдушин. Но именно в этих безоконных клетках находились узники маркграфа.
Людей здесь словно специально держали в неимоверной тесноте и духоте. Да, собственно, и на людей-то походили уже немногие. Дипольд аж передернул плечами. Зверье! Грязные, заросшие, в рваных лохмотьях, с гниющими струпьями на руках и ногах. Многие в цепях и колодках. Изможденные, худющие, будто живые скелеты.
Одни лежали на грязном полу и смешанной с грязью соломе – молча, не шевелясь, не произнося ни звука. Бездыханными колодами лежали. То ли умерли уже, то ли еще до прихода смерти утратили всякий интерес к жизни. Другие стенали и плакали… Что-то просили у стражников, о чем-то умоляли. Но как-то заученно, неубедительно, по привычке скорее.
– Кушать! Еды! Нам! Сюда! – едва разобрал Дипольд в нудном монотонном бубнеже.
Между прутьев тянулись длинные костлявые изъязвленные руки. Несчастные пытались не словом, так хотя бы прикосновением обратить на себя внимание тюремщиков, но нарывались лишь на грубые окрики и тычки алебард. Ругань и удары не действовали, и в конце концов потерявший терпение страж пихнул горящим факелом в чьи-то растопыренные пальцы. Дикий вопль отразился от черных сводов подземелья и растворился где-то в непроглядной тьме впереди. Обожженный, тряся почерневшей от факельной смоли рукой, отскочил в глубь клетки – за спины сокамерников. Заойкал, запричитал. Урок был усвоен: руки к стражникам больше не тянулись.
