Мужественное личико его было исковеркано яростью. Наверное, именно с такой пугающей гримасой берсеркеры грызли перед битвой краешки своих щитов.
Сердце екнуло. Что-то, видать, стряслось.
– Дождались? - зычно вопросил вошедший, останавливаясь в центре веранды. Просто поразительно, как в столь компактном организме мог возникать звук такой силы.
Запнулись все, даже митингующие бисексуалы.
– Поздравляю вас, - язвительно продолжил пришелец. - Нашего Эскулапа опять понесло в вопросы языкознания.
– Неужто на арабскую вязь переходим?
– Нет. Снова на кириллицу.
На крытой веранде отмерли, закрутили головами, растерянно забубнили вразнобой. Гулко и невнятно, как в парилке. Такое впечатление, будто доктор Безуглов нарочно их дразнил. Взял вот и лишил очередного повода к недовольству!
– Суть лечебной методы… - Недобрый вестник слегка возвысил голос, и этого оказалось довольно, чтобы перекрыть крепнущий гомон. - Суть лечебной методы - в замене краеугольного нашего глагола. Причем как в письменной речи, так и в устной… Существительные пока убереглись. Пока!
Оторопелая тишина.
– Как же его заменишь? - вырвалось у кого-то.
– А как Хемингуэй заменял, - в холодном бешенстве пояснил пришелец. - «Я любил ее всю ночь. Я любил ее на ковре. Я любил ее в кресле. Потом я перенес ее на кровать и до утра любил ее на кровати».
Плюнул от омерзения, крутнулся на каблуке и, выйдя вон, двинулся прочь через площадь, с каждым шагом становясь шире в плечах и увеличиваясь в росте.
Дальнейшее потонуло в буйной разноголосице.
– Да уж лучше латиница!..
– Это почему же лучше?..
– Позвольте-позвольте… Да плагиат же! Чистой воды плагиат! Эпштейн…
– Кто Эпштейн?! Я - Эпштейн?..
– Тихо-тихо! Ну-ка отпусти его… -…ни в какие ворота не лезет! Исконное древнее речение…
– Так ведь… неприличное же…
– Это враги наши сделали его неприличным!
– Оглянись окрест, братка! - взахлеб втолковывал кто-то кому-то. - Все изменилось: одежда изменилась, язык изменился. Что нам досталось неизменным от пращуров? Мат да код…
Затем посреди веранды возник готический дылда. Костлявые кулаки его были воздеты чуть ли не до забранной в железную сетку лампы, а лицо искажено так жутко, что, глядя на него, присутствующие помаленьку прижухли.
– Так это что же? - хрипло выговорил он, дождавшись относительной тишины. - Если я теперь скажу, что люблю Родину…
Все потрясенно переглянулись.
