— А вы еврей? — спросила Татьяна.
— Наполовину. У меня русский отец.
— Это хорошо или плохо?
— Что именно? — не понял Картошко.
— Быть половиной. Как вы себя ощущаете?
— Как русей. Русский еврей. Я, например, люблю только русские песни. Иудейскую музыку не понимаю. Она мне ничего не дает. Я не могу жить без русского языка и русской культуры. А привязанность к матери — это восток.
— Вы хотите сказать, что русские меньше любят своих матерей?
— Я хочу сказать, что в московских богадельнях вы никогда не встретите еврейских старух. Евреи не сдают своих матерей. И своих детей. Ни при каких условиях. Восток не бросает старых. Он бережет корни и ветки.
— Может быть, дело не в национальности, а в нищете?
Картошко шел молча. Потом сказал:
— Если бы я точно знал, что существует загробная жизнь, я ушел бы за мамой. Но я боюсь, что я ее там не встречу. Просто провалюсь в черный мешок.
Татьяна посмотрела на него и вдруг увидела, что Картошко чем-то неуловимо похож на постаревшего Мишу Полянского. Это был Миша в состоянии дождя. Он хотел выйти из дождя, но ему не удавалось. Вывести его могли только работа и другой человек. Мужчины бывают еще более одинокими, чем женщины.
Однажды зашли в часовую мастерскую. У Картошко остановились часы. Часовщик склонился над часами. Татьяна отошла к стене и села на стул. Картошко ждал и оборачивался, смотрел на нее. Татьяна отметила: ему необходимо оборачиваться и видеть, что его ждут. Татьяне стало его хорошо жаль. Бывает, когда плохо жаль, через презрение. А ее жалость просачивалась через уважение и понимание.
Когда вышли из мастерской, Татьяна спросила:
— Как вы можете верить или не верить в загробную жизнь? Вы же ученый. Вы должны знать.
— Должны, но не знаем. Мы многое можем объяснить с научной точки зрения. Но в конце концов упираемся во что-то, чего объяснить нельзя. Эйнштейн в конце жизни верил в Бога.
— А он мог бы его открыть? Теоретически обосновать?
— Кого? — не понял Картошко.
— Бога.
— Это Бог мог открыть Эйнштейна, и никогда наоборот. Человеку дано только верить.
Неожиданно хлынул сильный майский дождь.
— Я скорпион, — сказала Татьяна. — Я люблю воду.
Вокруг бежали, суетились, прятались. А они шли себе — медленно и с удовольствием. И почему-то стало легко и беспечно, как в молодости, и даже раньше, в детстве, когда все живы и вечны, и никто не умирал.
* * *
В девять часов вечера Картошко неизменно заходил смотреть программу «Время».
Палата узкая, сесть не на что. Татьяна поджимала ноги. Картошко присаживался на краешек постели. Спина оставалась без опоры, долго не просидишь. Он стал приносить с собой свою подушку, кидал ее к стене и вдвигал себя глубоко и удобно. Они существовали с Татьяной под прямым углом. Татьяна — вдоль кровати, Картошко — поперек. Грызли соленые орешки. Смотрели телевизор. Обменивались впечатлениями.
