– Непонятно.
– В старину говорили не «церква», а «черква». Получилось у них Черкватино, а потом уж и Черкутино.
Женщина рассказала все очень точно. В старой книге о жизни и деятельности Сперанского название села объясняется таким же образом.
– Черкутино теперь понятно, но почему же Горямино?
– Горямино – горевали, значит, наши мужики, что отобрали у них церковь, вот и вышло Горямино.
– Может быть, название ваше по крутой горе? Смотрите, на каком вы крутом спуске. Гора – Горямино. Можно ведь объяснить и так.
Женщина задумалась, но потом энергично возразила:
– Нет, молодые люди, вы нас не путайте. Мы называемся не по горе, а по горю. Так старики нам сказывали, так и мы про себя считаем.
– Ладно, не будем спорить. Но из чего видно, что некогда у вас была церковь? Должна бы остаться какая-нибудь примета, например часовня.
– Вот я и говорю, – улыбнулась женщина. – Часовня-то как раз против моих окон стояла.
– Давно ли нарушена? – спросил я как можно спокойнее.
– Позапрошлый год разломали. Приехал трактор из совхоза, наподдел, она и рассыпалась по бревнышку, а бревна потом растащили на дрова.
– Зачем ее разломали?
Женщина не поняла моего вопроса.
– С какой целью разломали часовню? Была ведь, наверно, какая-нибудь цель? Если бы трактор наехал на нее случайно, по пьяному делу, – это одно…
– Не знаю. Сломали, и конец. Значит, так было нужно.
Опасаясь, что разговор, начавшийся так удачно и так конкретно, утонет в туманных рассуждениях, я круто повернул его опять на узкую, но верную и нужную нам тропинку.
– Ладно, не будем говорить. Сломали часовню, – значит, было нужно. Но в часовне, наверное, содержалась утварь, разные лампады, подвески и эти… как их называют, иконы?
– Икон давно в ней не было. И вообще ничего. Сохранялась одна наружность.
– Не могло все испариться само собой. Верно, жители Горямина разобрали иконы по домам?
– Нет, не помню, чтобы по домам. А куда подевались, тоже сказать невозможно. Нарушилось все само собой, и стояла часовня пустая.
В этом месте женщина сделала паузу и вдруг, будто читая наши мысли, будто точно зная, зачем мы приехали, внятно, отчетливо проговорила:
– Одна-единственная икона осталась после этой часовни – «Борис и Глеб». У моей соседки Анны Дмитриевны висит. А то больше ничего не осталось. Да и давно уж… Сохранялось одно обличье.
Если бы здесь присутствовали посторонние люди, то для них фраза о иконе «Бориса и Глеба» ничем бы не выделилась из остального разговора. Фраза была не тише, не громче, не тусклее, не ярче, обыкновенным ровным голосом произнесенная фраза. Для нас же она была как выстрел, как взрыв, как гром среди ясного неба. У Женюшки непроизвольно ослабла и опустилась, как при параличе, нижняя челюсть.
