– Курить хочешь?
Федор молча принимает от нее папиросу, вытирает варежкой замерзшие слезы и, припав под вьюгой лицом к сугробу, выбивает куском кремня искру на сухой трут, – Вера прикрывает его полою своего ватника.
Выждав, когда Федор выкурит папиросу до половины, Вера заводит с ним разговор: верно, трудно жить, выше сил это, но кто в этом (виноват? Фашист виноват, проклятый, который хочет задушить Ленинград, но разве можем мы допустить, чтобы это удалось фашисту? Ведь того он и добивается: иссякнут, мол, силы у нас, ослабнем духом, впадем в отчаяние… Так неужто, если этого хочет заклятый враг, тут и предадим мы наше святое дело? Мы-то и должны сделать все, чтобы пересилить врага!
Федор слушает Веру, яснеют его глаза, в них – ненависть. Его пальцы сжимаются в кулаки, он резко обрывает разговор, встает, легкий и будто сильный опять, берется за лопату, снова начинает работать – так, будто под каждым ударом лопаты корчится еще один перерубленный гитлеровец…
Вера незаметно отходит от Федора, начинает рыть снег рядом с другим бойцом…
Ничуть не слабеют трескучие морозы. И мало хлеба, и все меньше сил. Бойцы стоят на посту только по два часа. Каждые два часа Вера сама укутывает руки и ноги очередного, проверяет, плотно ли застегнуты ватник и полушубок, хорошо ли шея обвязана шарфом. И, вложив в руку часового винтовку, на прощанье шутит:
– Ну вот, на медведя в пеленках похож ты сейчас… Иди!
Но все безразличнее бойцы к шуткам Веры и к песням ее, какие прежде все так охотно подхватывали в землянке. Боевой листок, который Вера продолжает писать несгибающимися пальцами, никто не читает сам, Вере приходится читать его вслух. За два часа дежурства на посту руки и ноги бойцов обмораживаются. Каждого возвращающегося с поста Вера осматривает внимательно и заботливо, все привыкли к тому, что она неутомимее всех. «Двужильная ты! – сказал ей однажды командир взвода. – Крепче кошки! Кто их знает, этих девчат, откуда у них запас сил?»
Боец Иван Панкратьев упал на посту. Выстрелил. Приспели, думали: опять боевая тревога. А он сказал только:
– Смените меня, братцы, ненароком немец попрет, а ничего я больше не вижу!
Принесли в землянку, – человек еле жив, обморожение второй степени. Уложили бойца на финские санки, укутала его тщательно Вера и сказала предложившим ей свою помощь товарищам:
– Да вы что? Разве можно снимать с передовой хоть одного человека? Или лишние у нас есть? Довезу сама!
Каждые десять шагов дыхание прерывалось. Садилась на снег, снимала сапог, делала вид, что поправляет портянку, – дышала, дышала…
