И Женьке сразу вдруг понравилось длинное и простое «Валентин», никак она не любила его сокращать…
– А я бы так не могла, – сказала Тоня.
Из форточки дунуло неожиданно сильно. Женька едва успела схватить пинцетом легкую слюдяную пластину, поймала, прихватила прессом, разделала шесть на четыре. Ответила не вникая:
– Чего бы не могла?
– Ждать, – сказала Тоня. – Ждать, пока деньги на кооператив наберу. Ждать, пока дом заложат. Ждать, пока построят. У вас с матерью сколько комната?
– Тринадцать с половиной метров…
– Взяли бы да разгородили, – сказала Тоня. – Или бы просто так жили. Подумаешь – трое, люди же живут!
Мать тогда тоже сказала: «Пускай Валик завтра же переходит. Ничего, что одна комната, люди живут…»
У матери был в ноябре отпуск, и ей вдруг дали путевку в Ленинград на двенадцать дней. Кто-то отказался – и ей дали, горящую, на Кировские острова. Они провожали ее на вокзал, Валентин тащил чемодан, и мать все повторяла, что она оставляет Женьку на Валентина, нисколько, ну, ни капельки, не будет волноваться, ребята у нее хорошие и чтобы ей отправляли открытки на главпочтамт.
Был уже вечер, совсем зимний, холодный, сыпало снегом, крупным и твердым, как град, и они сразу вернулись домой к Женьке. Без матери комната показалась огромной и какой-то пустой, хотя была вся заставлена, ступить некуда. И сами они показались себе вдруг ужасно одинокими. Будто одни в целом мире, хотя с двух сторон шумно ходили соседи и наверху явственно, как всегда, бубнил телевизор. Они чинно попили чаю, чувствуя не свободу, как ожидали, а какое-то непонятное стеснение. Валентин даже ни разу не подошел к Женьке, не потерся носом. Будто мать все еще сидела рядом и следила за ними понимающе и сочувственно, как она очень умела. Сидит целый вечер и вздыхает, иногда находило на нее.
Потом Женька долго, слишком долго, мыла посуду в кухне, а Валентин без интереса крутил приемник. Потом они долго и чинно, словно их подслушивали, говорили о каких-то пустяках – о новых нормах, старом кинофильме, о том, что летом надо забраться куда-нибудь и наплаваться вдоволь, что в Ленинграде сейчас тоже холодно и противно, иначе никто бы не отказался от путевки. Говорили они обо всем как-то вяло, с пустыми паузами, будто по обязанности. Даже обычный юмор им изменил.
Потом Женька влезла на стул, задернула оконные шторы и обернулась. И вздрогнула, потому что Валентин шел к ней по прямой, через всю комнату, тяжело отрывая ноги от пола, слепо натыкаясь на стол и не замечая этого. Он подошел к Женьке вплотную, обхватил ее за ноги, прижался холодным носом, всем лицом к ногам, дернул головой, будто всхлипнул, и сказал глухо: «Я не могу! Не могу, Жень!»
