Всякий раз после обеда, когда подавали кофе и ликеры, он оживлялся и рассказывал ей разные литературные новости. Говорил он витиевато, вдохновенно, сам увлекался своим рассказом, а она слушала его и всякий раз думала, что за такое удовольствие можно заплатить не двенадцать тысяч, а втрое больше, и прощала ему всё, что ей не нравилось в нем. Случалось, что он рассказывал ей содержание повестей и даже романов, и тогда два или три часа проходили незаметно, как минуты. Теперь он начал как-то кисло, расслабленным голосом и закрывши глаза.
- Я, милая, давно уж ничего не читал, - сказал он, когда она попросила его рассказать что-нибудь. - Впрочем, иногда читаю Жюля Верна.
- А я думала, что вы расскажете мне что-нибудь новенькое.
- Гм... новенькое, - сонно пробормотал Лысевич и еще глубже забился в угол дивана. - Вся новенькая литература, милая моя, для нас с вами не подходит. Конечно, она должна быть такою, какова она есть, и не признавать ее - значило бы не признавать естественного порядка вещей, и я признаю ее, но...
Лысевич, казалось, уснул. Но через минуту опять послышался его голос:
- Вся новенькая литература, на манер осеннего ветра в трубе, стонет и воет: "Ах, несчастный! ах, жизнь твою можно уподобить тюрьме! ах, как тебе в тюрьме темно и сыро! ах, ты непременно погибнешь, и нет тебе спасения!" Это прекрасно, но я предпочел бы литературу, которая учит, как бежать из тюрьмы. Из всех современных писателей я почитываю, впрочем, иногда одного Мопассана. - Лысевич открыл глаза. - Хороший писатель, превосходный писатель! - Лысевич задвигался на диване. - Удивительный художник! Страшный, чудовищный, сверхъестественный художник! - Лысевич встал с дивана и поднял кверху правую руку. - Мопассан! - сказал он в восторге. - Милая, читайте Мопассана! Одна страница его даст вам больше, чем все богатства земли! Что ни строка, то новый горизонт. Мягчайшие, нежнейшие движения души сменяются сильными, бурными ощущениями, ваша душа точно под давлением сорока тысяч атмосфер обращается в ничтожнейший кусочек какого-то вещества неопределенного, розоватого цвета, которое, как мне кажется, если бы можно было положить его на язык, дало бы терпкий, сладострастный вкус. Какое бешенство переходов, мотивов, мелодий! Вы покоитесь на ландышах и розах, и вдруг мысль, страшная, прекрасная, неотразимая мысль неожиданно налетает на вас, как локомотив, и обдает вас горячим паром и оглушает свистом. Читайте, читайте Мопассана! Милая, я этого требую!
