Позабывшись во сне,
Но прилипла ко мне
Эта песня о бл…
Благоверной жене.
К Эльбе, прямо к Эльбе.
Другой. Стой, Бэкманн! Улица здесь! Здесь, выше!
Бэкманн. Оттуда несет кровью. На улице сейчас зарезали правду. Моя дорога – к Эльбе! И она ведет вниз!
Другой. Идем, Бэкманн, ты не должен отчаиваться! Правда жива!
Бэкманн. С ней точно как с какой-нибудь шлюшкой. Все ее знают, но подойти к ней прилюдно – уже скандал. Это делают ночью, тайком. А при свете она вульгарна, груба, отвратительна – и шлюха, и правда. А кое-кто ее вообще не переваривает.
Другой. Идем, Бэкманн, где-то же есть открытая дверь.
Бэкманн. Да, для Гете. Для Ширли Тампль или Шмелинга. Но я только Бэкманн. Бэкманн с идиотскими очками и дурацкой стрижкой. Бэкманн с больной ногой и в хламиде Деда Мороза. Я только злая насмешка войны, только призрак вчерашнего. И раз я всего лишь Бэкманн, а не Моцарт, то для меня все двери закрыты. Хлоп. И я на улице. Хлоп. Опять. Хлоп. И опять. Хлоп. И снова за дверью. Хлоп. И раз я новичок, то мне начать негде. И раз я слишком тихий, то не стал офицером. И раз я слишком громкий, то пугаю публику. И раз у меня есть сердце, раз оно кричит по ночам о мертвых, то сначала я должен опять стать человеком. В костюме господина полковника.
Жить зачем? Чего ради?
Улица провоняла кровью, потому что там зарезали правду, и двери все закрыты. Я хочу домой, но все улицы так темны. Только та, что ведет к Эльбе, вниз, – она светла. О, как она светла!
Другой. Стой, Бэкманн! Здесь, здесь твоя улица. Она ведет к дому. Пора домой, Бэкманн. Отец ждет тебя в гостиной. Мать давно стоит у двери. Она узнала твои шаги.
Бэкманн. Боже! Домой! Да, я хочу домой! Хочу к маме! Хочу наконец-то к маме! К моей…
Другой. Идем. Вот твоя улица. Вечно мы забываем то, о чем должны помнить в первую очередь.
Бэкманн. Домой, к матери, к моей матери…
Дом. Дверь. Бэкманн.
Бэкманн. Наш дом еще стоит! И у него есть дверь. И эта дверь – для меня. Мать дома, и откроет мне, и пустит. Да, он еще стоит, наш дом! Ступеньки по-прежнему скрипят. Вот она, дверь. Утром, ровно в восемь, отец выходил отсюда, а вечером возвращался. И так каждый день. Кроме воскресенья. Он вертел на пальце связку ключей и ворчал что-то себе под нос. Каждый день. Всю свою жизнь. Сюда входила мать. Три, четыре, десять раз на дню. Каждый день. Всю жизнь. Всю свою долгую жизнь. Это – наша дверь. Там, за ней, скулит дверь на кухнюи часы, хрипя, отбивают невозвратное время. Здесь я играл в гонщика на перевернутом стуле. Здесь кашлял отец. Здесь, за этой дверью позвякивал кафель и чихал ржавый кран, когда мать хлопотала на кухне. Это – наша дверь. Там, за ней, с вечного клубка тянется ниточка жизни. Той жизни, которая тридцать лет была неизменной. Той жизни, которая всегда будет продолжаться. Война обошла эту дверь стороной. Не тронула ее, не сорвала с петель. Случайно, по ошибке она оставила нашу дверь на месте. И теперь это дверь для меня. Она откроется для меня. И я вернусь домой. Наша старая выцветшая дверь с помятым почтовым ящиком. С белой разболтанной кнопкой звонка и блестящей медной табличкой. Мама каждый день ее натирает. И там стоит наша фамилия: Бэкманн.
