– А вот она их знает, дав нам совет отойти от мыса, что под Марафоном, и отгадав в черной точке на небе Аттики бушующую теперь непогоду.
Говоря это, Мунаций предлагал молодой невольнице лучших смирнских фиг, родосских пирожных и римских белларий, – конфет, отличавшихся превосходным вкусом и подававшихся даже на роскошных пирах Мецената и Поллиона; потом налил ей в резную хрустальную чашу, называемую диатретой, нектара и старого хиоса, своим цветом еще более выделявшего слова, красовавшиеся рельефом на чаше и говорившие: «Bibe, vivis mul– tos annos», т. е. «Пей, будешь жить много лет».[11] В то же время он спросил у нее:
– Сколько лет, Неволея, ты считаешь от своего рождения?
– Шестнадцать, – отвечала девушка.
При таком ответе вопрос не мог оказаться нескромным.
– И ты уже так опытна в мореплавании, что можешь быть нашей наставницей в нем.
– Я много раз плавала между родным мне Милетом и Аргосом, по Карийскому морю и Цикладам. Мой отец принадлежал к мудрецам моей родины: ему были известны звездные законы и все науки; я училась у него.
– Ты не родилась невольницей?
– И не умру ею, – отвечала она лаконически. Мунаций, удивленный таким решительным ответом, бросил взгляд на Эпикада.
– А откуда у тебя такая уверенность? – спросил ее пират.
– От судьбы. Придет день, когда наши роли переменятся, и ты будешь вознагражден за то, что избавил меня от сирийских разбойников и обходился со мной человеколюбиво.
– Уверена ли ты в этом, о Тикэ?
– Разве когда-нибудь ошибались фессалийские предсказания?
Неволея отодвинула от себя все предложенные ей лакомства и даже не дотронулась губами до вина, так как ей, как девушке, употребление вина запрещалось родными обычаями.
Мунаций Фауст, заметив, что непогода сделалась тише и что девушка может чувствовать усталость и нуждаться в отдыхе, предложил ей уйти за перегородку, плотно отделявшую одну часть диаэты от другой, и лечь на находившуюся там постель.
– Да хранят тебя боги, о навклер, – проговорила Неволея, вставая и уходя в указанную комнатку.
Оставшись наедине с Азинием Эпикадом, Мунаций Фауст, промолчав некоторое время, погруженный в думы, сказал, наконец:
– Какую цену назначаешь ты за эту невольницу?
– Тебе должно быть известно, – отвечал старый пират, – что милетские невольницы самые красивые и грациозные и поэтому самые дорогие. Да я и не имею дурного товара, смотри: те фригийские юноши, которых ты видел на палубе, будут куплены у меня за шестьдесят червонцев каждый. В настоящее время этот товар поднялся в цене.
