Валдаев не подходил к карте, не понимая, чего хотят от него. Из состояния безразличия не вывел его даже этот богатый модуляциями дружеский голос:
– Степан Петрович, вникните, голубчик, в эту картину. Вот каково сейчас матушке нашей России.
Валдаев стоял так же, как стоял в тюрьме на допросах, – упрямо угнув голову, опустив руки по швам.
– Я имею честь довести до вашего сведения приказ о назначении вас командиром корпуса. Если вы готовы, знакомьтесь с обстановкой, – выразительнее прежнего сказал Евцов, что значило – он начал сердиться.
Зажмурившись, Валдаев прерывисто дышал, сердце колотилось где-то у самого горла. Тяжелые и противоречивые чувства владели им. Не радовался он тому, что как будто обелен, правда, без прежнего доверия. И, горько растравляя душу недостойным себя злорадством, подумал, что вот они, святые умники, не обошлись даже без него, оскорбленного на всю, видно, жизнь…
– Я просил послать меня солдатом, – сказал Валдаев, все еще не двигаясь с места. – На большее я не могу… нечем на большее.
Сквозь шум в ушах он услышал неожиданно горестный, простецки-бабий вздох старого генерала:
– Степан Петрович, время ли сейчас обидам? Все люди смертны, все ошибаются, если отвечать перед судом народа. Все мы сыны одной матери, виноваты и не виноваты в несчастье… Родина в опасности.
Старик, очевидно, забыл: сам он, осведомленный в событиях, не то чтобы примирился с глубокими неудачами, но как бы притерпелся к ним, как к хвори, незаживающей ране. Свыкся с масштабами катастрофы, вызванной неприятельским вторжением. Валдаев же, которого подвел он к карте, ничего не знал о положении на фронтах, он лишь предполагал, что бои идут в худшем случае где-нибудь в Польше.
То, что увидел Валдаев на карте, было настолько неправдоподобным и ужасным, что он не решался спросить: да так ли это на самом деле? Уж не продолжается ли кошмарный тюремный сон? И хотя в отличие от некоторых заносчивых генералов он и прежде допускал возможность отхода, временных поражений, потому что война есть война, все же такого несчастья и позора он не ожидал. Черная змея линии фронта извивалась у Ленинграда, Смоленска, Киева.
Отстранив старика, он в холодном оцепенении стоял перед картой. Тяжело давило в затылке и висках.
Он будто проснулся в охваченном пожаром доме: беда, нависшая над страной, как буря, вымела из души тягостные осадки тюремных обид. Требовательно глядя в добрые глаза старика генерала, спросил с негодующей болью:
