, натянутый по его приказу вдоль ямин и карьеров строительства, Сильвестр Петрович вспомнил об обещанном капитане для его трофейного брига
[47]. К сердцу прилила щемящая волна досады при взгляде на отбитый у шведов парусник-разведчик «Тритон».
Двухмачтовый бриг, как бездомный гончий пес, сиро стоял на якорях, охраняемый крепким таможенным караулом Афанасия Крыкова. Красавец «Тритон», покачиваясь на катившихся под его форштевнем[48] волнах, церемонно приседал и кланялся русским галерам, совсем как благовоспитанная девица в глубоких реверансах. «Эх, когда же наконец с наших верфей... такие вот быстрокрылы будут сходить? Он ведь, ястреб, нежданно-негаданно появляется... истый лазутчик, черт его дери, а почует неладное – р-раз, и исчезнет, как птица! А для морского разбойника иль царского сторожевика сие первое дело. – Иевлев раскострил трубку, пыхнул голландским табаком, а в душе новый вопрос: – Неужто забыл обо мне граф Ягужинский? Вспомнит ли просьбу мою? С “Тритона” почти два месяца как снят шведский штандарт, а воз и ныне там... Ни капитана, знающего паруса... ни стяга русского... А пушки да крылатый ход нынче Архангельску позарез, о-о как нужны!» Глянув еще раз со стылой тоской на трофей, капитан-командор продолжил обход.
У артели каменотесов Иевлев задержался, поглядел, как идут работы, как складывается на подводы готовый камень, поддержал мастеровых:
– Бог в помощь, ребята! Взопрели? Вижу... Эх, сердяги, зело страданьев принимаете. Но сие зачтется! Не для меня, для себя стараетесь... Во благо города нашего, земли Русской! Отечества! Ну, ну... Духом не падайте, придет и наше время, легче бытовать будет! Светлее! Завтре дойди до моего командирского дому, Никита Семенович. – Капитан пожал заскорузлую и твердую от трудов руку подошедшего мастера. На плечах Никиты был наброшен «внапашку» старый зипун, пропахший конским потом.
– А шой-т зайтить-то? – усмехнулся каменотес. – Никак на распыл вызываешь, Сильвестр Петрович?
– Супонь! – Командор хлопнул Никиту по плечу. – Скажешь тоже – конь со смеху помрет. Муки ржаной пару мешков возьмешь для своих молодцов, столько же сухарей овсяных, да солонины бочку. Ты у меня мужик не перечливый... Телегу да двух оковалков[49] покрепче не забудь... Бочка тяжела дюже.
Никита выпустил сквозь прокуренную ржавь зубов сизую мохнатую струю табачного дыма; обветренные губы ежились, и он не без благодарности склонил голову.
– От всей души, Сильвестр Петрович. Благо, в заботах своих государственных... не забываешь нас, смердов... своёной милостью.
