Я спросил его мнение о Кербеле.
– Один из лучших в России мастеров ювелирного искусства. Но, к его несчастью, честный человек. Честность у него вроде кандалов на ногах: мешает двигаться и саднит.
– А вы мыслите образами.
– Совершенно справедливо. Так о чем, бишь, я? Да, о Кербеле. Что могу о нем сказать? Знаток камней и их поучительной истории, в некотором роде поэт и кристально честный сумасшедший. Сумасшедший, понятно, не в обычном смысле этого слова. Он не из тех умалишенных, которые бегают на четвереньках и мнят себя Юлием Цезарем или Ванькой Каином. У него сумасшествие гениев: возвышенное, я бы даже сказал, почетное.
– Почетное?
– Именно так. Ведь, между нами говоря, без передачи ему, – он ткнул пальцем вверх, – всевышний ведь тоже немного того… Создав человечество и наградив его всеми возможными пороками, он не придумал ничего лучшего, как завещать ему десять заповедей!… Вот и Кербель…
Карташов любил и умел говорить. Он смаковал свои парадоксы и афоризмы точно так же, как смакует гурман изысканное заморское блюдо: тщательно прожевывая каждый кусочек и жмуря от блаженства глаза.
Высказавшись в своей цинично-шутливой манере о Кербеле, он без малейшей паузы заговорил о сокровищах патриаршей ризницы. В его словесном потоке можно было выудить немало любопытного. Но я слушал вполуха. Мои мысли уже были сосредоточены на предстоящем разговоре с архимандритом, который сидел теперь у Дубовицкого, дожидаясь, когда я освобожусь. Собственно, я мог в любую минуту распрощаться с Карташовым. Это зависело только от меня. Но я сознательно оттягивал встречу с Димитрием, так как не чувствовал себя полностью подготовленным к ней.
…Сломанная шкатулка, найденная на месте преступления, и алиби ее владельца, путешествие Василия Мессмера по крышам и опись драгоценностей, не имеющих как будто никакого отношения к патриаршей ризнице, странная связь между Кербелем и полковником Мессмером, уклончивые ответы ювелира при допросе…
Может ли Димитрий внести ясность в хаос, образованный беспорядочным нагромождением разнородных фактов?
Я считал, что да, может.
Но захочет ли он это сделать?
Ответить на второй вопрос было значительно трудней. Димитрий был одним из колесиков отлаженного механизма русской православной церкви. Но в то же время это «колесико» отличалось некоторым своеобразием. Мысли и поступки ризничего не всегда согласовывались с общепринятыми в русском духовенстве.
Еще в детстве, до того, как усомниться в существовании всевышнего, я заметил, что у каждого верующего свой бог, со своим характером и привычками. В представлении моего отца, сельского попика, обремененного многочисленной семьей, заботами и пагубной привычкой к спиртному, бог был грозным благочинным, который крайне неодобрительно относится к пьянству, придирается к малейшему упущению при служении литургии, пугает выговором, внушением при причте, а то и лишением сана. Отец не любил бога, но боялся его и старался при случае чем-нибудь задобрить.
