– Ты же, «сирота», лавочку имеешь.
Пушков высморкался в большой пестрый носовой платок, вытер глаза.
– Лавочку? – Он выпрямился, и голова его оказалась как раз под низко висящей электрической лампой. Вокруг лысины образовался сияющий нимб. Апостол да и только! – Лавочку?… Дайте мне бумаги и чернил, товарищ революционный матрос! – решительно потребовал он.
– Это еще для чего?
– Для прошения, товарищ революционный матрос!
– Какого такого прошения?
– Желаю отказаться от всякой частной собственности. Пущай власти леквизируют у меня лавочку, а вместе с ею и шесть сиротских младенческих ртов, коих эта лавочка кормит. Пущай! Не желаю больше слушать ваши обидные намеки. Пущай эти граждане засвидетельствуют: требую бумаги и чернил!
Лицо матроса побелело:
– Издеваешься?
– Требую бумаги и чернил! – взвизгнул Пушков.
Это была та самая капля, которая переполняет чашу. У Волжанина внезапно судорогой дернулся рот, обнажив золотую подкову зубов, а рука легла на крышку коробки маузера:
– Я тебя, гада…
Пушков, втянув голову в плечи, готов был в любой момент нырнуть под стол. К матросу подскочил Сухов:
– Брось! Ты что, с ума сошел?
– Я тебя, гада…
– Успокойтесь и возьмите себя в руки! – резко сказал я.
– Что? – Волжанин со свистом выдохнул воздух и поднял на меня мутные, ничего не понимающие глаза.
– Возьми себя в руки, – повторил я.
– Пристрелю гада, – тихо сказал матрос. – Самочинно к стенке поставлю.
– Ну, ну, – положил ему руку на плечо Сухов. – Не психуй.
«Вышеозначенный», настороженно наблюдавший всю эту сцену, понял, что пронесло, и вытер платком вспотевший затылок. Он был сильно напуган. В его расчеты не входило доводить матроса до бешенства.
– А ведь детишки-то могли осиротеть, – сказал я барыге, когда его уводил конвойный. Он зло ощерился:
– Для вас все одно: что вошь, что человек.
Кажется, Пушков был из тех, кто любит, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним.
«А Волжанина придется от дальнейших допросов отстранить, – подумал я. – Лазать по трубам и учинять следствие – не одно и то же».
Кербель снимал квартиру в одном из арбатских переулков в бельэтаже мрачного кирпичного дома, выходящего фасадом во двор. На окнах были стальные решетки: видимо, ювелир не очень-то привык доверять полиции.
На обитой желтой кожей двери блестела табличка: «Кербель Федор Карлович».
Сухов энергично дернул за сонетку – до нас донесся звук колокольчика и лай собаки. Потом женский голос с сильным иностранным акцентом долго допытывался, кто мы, откуда и с какой целью желаем видеть Федора Карловича. Затем те же вопросы повторил сам хозяин. Он же открыл нам дверь.
