Он погасил лампу, лёг, чувствуя, что не сможет заснуть всё равно. В животе, тяготея к паховым областям, ворочалась что-то прохладное и щекотное, отчего волоски на теле вставали торчком. Он укрылся одеялом с головой, свернулся в клубочек. Старательно выдыхал воздух ртом, стараясь направить тёплый поток на грудь. Надеялся согреться. Но холод был внутри, и застуженный им выдох — не согревал.
"Нетерпение, предвосхищение… — что имя этому льду?" — подумал Костя. Он высунул из-под одеяла кончик носа, один глаз, губы, и шепнул, обращаясь к коврику:
— Эй вы, черти немецкие, груботканые! Я душу бы заложил, чтобы въяве прикоснуться к ней. По-взрослому, понимаете, вы, там?!
Молчание в ответ. Ну, разумеется.
И тут завыл Музгар, подхватили соседские собаки, что-то глухо загремело металлически, словно в огромный проржавленный лист раз за разом лупили тяжёлой деревянной балдой. В голос завопили кошки.
Костя снова укрылся под одеялом. Шуточки выходили ни фига не смешные — по ночному-то времени. "Да я же не взаправду", — малодушно открестился он.
Всё как по команде смолкло. Он крепко зажмурился. Стало теплее.
…Снова послышался механический голос кукушки. Десять? Он отбросил одеяло. За окном сиял солнцем день.
День его шестнадцатилетия.
— Не напугали тебя собаки-то ночью? — спросила баба Оня, подкладывая горяченький, масляный оладушек. — До того взвыли, я аж пробудилась.
— Я считал, это во сне, — сказал Костя.
— Нет, на самом деле. В третьем часу. Ветер налетел — вроде урагана. Хорошо, всего один порыв. Со школы — с крыши — железо сорвало, два пласта. Через всю улицу перебросило. На тополи сколько-то сухих веток обломало. А у Мани Зотеевой забор повалило.
— А у нас ничего?
— У нас ничего. Ты кушай-кушай, именинник.
— Спасибо, бабушка, я полон-полнёхонек, — сказал Костя. — Оладьи просто божественные, но в меня больше не влезет и макового зернышка.
— На здоровье. К вечеру торт испеку. Пригласишь товарищей-то на чай?
Костя потупился.
— Знаешь, баб… они меня сами звали. Подарок обещали. Я, наверное, пойду. Ты не обидишься?
Баба Оня с милой улыбкой покачала головой:
— Не маленькая, поди. Значит, торт с собой возьмёшь. Ко скольки приглашали-то?
— К семи, — сказал Костя.
— Ну, а мой подарок будет тебя под подушкой ждать. Когда вернёшься.
Торт, "Птичье молоко", по толщине превосходил абсолютно все торты, еденные Костей в жизни. Сантиметров тридцать, не меньше. Был он облит шоколадной глазурью и украшен взбитыми сливками. В центре была кремовая надпись: "16! Поздравляю!" Костя нёс его со всей возможной осторожностью и боялся только одного, как бы не споткнуться.
