Греков скупо усмехнулся:
– Немного.
Истомин внимательнее взглянул на него:
– В самом деле?
– В тридцатом году и мне довелось там побывать.
Истомин вдруг обрадовался. Он даже достал из кармана алюминиевую гребенку и стал расчесывать ею свои пылающие вихры.
– Так это же в корне меняет дело. В таком случае я приветствую ваш приезд. Старая гвардия, ей и карты в руки. И успели вы в самый решающий момент. Через час там открывается собрание, не помню уже какое по счету, я там лично должен быть, но теперь… – Истомин с полупоклоном развел руками. – Уверен, что вы справитесь и без меня. Старая гвардия никогда не подводит. Вы меня, пожалуйста, извините, не знаешь, за что в первую очередь потянуть. Тут еще незавершенная хлебосдача, тут уже под самым райцентром бурлит вода, а тут и эта Нимфадора со своим храмом. Не сердитесь, Василий Гаврилович, пожалуйста, на меня за такой прием. Вы сейчас в Приваловскую, а я в противоположную сторону вынужден буду махнуть. Район уже по горло в воде, а они там драку заварили. Из-за межколхозной межи на займище, которое все равно под воду уйдет. Хутор на хутор с кольями пошли. Все в разгоне, во всем райкоме ни души. Это же очень здорово, что как раз в этот момент обком подбросил вас к нам на помощь. Но теперь уже вашему водителю придется на всю железку жать, чтобы к началу собрания успеть. Иначе этих казачек может как ветром сдуть. Эта станица может нам еще не один сюрприз преподнести. – Греков уже спустился со второго этажа по лестнице на улицу, когда вдруг настежь распахнулось у него над головой окно и голос Истомина вдогонку предупредил: – Только вы не в клуб езжайте, а прямо в виноградные сады. В бригаду к Махровой. У них там теперь весь штаб. – И огненно-рыжая шевелюра Истомина скрылась в окне.
Уже на въезде в станицу Греков увидел, как простоволосая, еще совсем не старая женщина на коленях лазает снаружи своего двора вдоль летней кухни, пошлепывая по ее стенке ладонями и что-то приговаривая. Лицо у нее было красное, русые волосы, как скошенная к намокшая под дождем пшеница, слиплись и растрепались. Она стояла перед кухней на коленях и, пришлепывая ладонями, как будто лаская обмазанную глиной стенку, жалобно что-то приговаривала. Только после того как водитель притормозил машину, Греков сумел разобрать.
– А я тебя лепила, – она дотрагивалась до летней кухни ладонями, отрывая их от нее и снова начиная гладить. – Лепила этими руками и слепила не хуже, чем у других. Вон ты какая. А Ваничка так и не вернулся. А я тебя для него лепила, моего ро-о-одненького. – Она заплакала дурным голосом. И вдруг сразу же перешла к веселому пению с приплясом: – Я тебя лепила, лепила, – пела она, покачивая бедрами и продолжая пошлепывать по стенке кухни ладонями. Ее пошлепывание становилось все звонче, а песня все быстрее и веселее. – Для Ванички лепила, для моего слепила. – Ей захотелось подняться на ноги, упираясь руками в стенку кухни. Продолжая одной рукой упираться, она другой стала помахивать в такт своему пению, приплясывая ногами, в кровь исцарапанными в придорожной колючке. И следа у нее не осталось от прежнего жалобного настроения. Пшеничные волны реяли вокруг головы, вспыхивая в лучах солнца. Водитель пояснил Грекову:
