– А чьи вы?
– Был колхоз, потом по лесной части передали. Да и тех закрыли в прошлом году. Так что мы сейчас вроде бы сами по себе.
– А машины чьи?
– А вроде бы ничьи.
– Ишь ты, – удивился Кутищев. – И правда, феодализм.
– Машина леспромхоза, – вмешался Петр Васильевич. – Гаража у них нет. Сами и обслуживаем, и содержим. Лишь бы годовой план выполнили. А чего его выполнять? И без машин можно. Как дожди пойдут – ручей лучше автомобиля. Одна бригада валит, другая сплавляет. Место такое. Никто не вмешивается. Все к морю спешат. Море-то оно вот – рядом, а к нам дороги плохие. Раньше, еще когда в колхозе состояли, землю мерили, а сейчас паши сколько хочешь. Горы-то, они большие.
– А на чем же вы пашете?
– Да на тракторах.
– И трактора есть?
Старик мало интересовался борщом. Налегал больше на консервы.
– Уж не помню и когда ел, – пояснил он.
– Что, редко бывают?
– Не, есть-то всегда есть, да деньги у нас не приживаются.
– Денег нет? – опять удивился Кутищев.
– Не держим денег, – охотно отозвался старик. – Деньги – бумага.
– А куда же вы деваете… все… вашу продукцию?
– Вино делаем. Хром. Вино и хром всегда в цене будут. Бочки еще с медом в землю зарываем. Салом кругом зальем и закапываем. Сто лет в сохранности будет. Человек одним медом жить может. Ну, и золотишко кой у кого…
– Ну хватит, – оборвал Петр отца – Разболтались. Завтра рано вставать. Второй выпас еще косить не начинали.
Встал, слегка пошатываясь, спросил мать:
– Постелила?
– Постелила, сынок, постелила.
Из тени деревьев вышла старуха в платье-путеводителе, стала убирать со стола.
– А чего же вы? – спросил Глорский.
– Я уж сыта, сынок, поела.
– Пройдемся, Борь, перед сном? – Кутищев взъерошил свой чубчик. – Много я сегодня выпил…
Станица уже спала. Если и светились где огни, то лишь в густых садах: кто или запоздал с сенокоса или сидел за жбаном меда, которому, может, пятьдесят лет, а может, и все сто. Лишь на качелях раскачивались две девочки-подростки. Они раскачивались, тихо взвизгивая, когда старая доска взлетала вверх, скрипя пыльными полугнилыми столбами. Пододвинувшиеся черные горы теперь взяли станицу в плотное кольцо и молча слушали скрип качелей и смех девочек. «Дзинь-дзинь… ха-ха-ха… Дзинь-дзинь… ха-ха-ха…».
Друзья постояли возле качелей. Дальше было еще несколько домиков, и начинались горы. На самых вершинах на фоне неба проступала щетинка леса…
Девчата ушли, погасли последние огни. Сумрак и тишина накрыли станицу. Лишь шумел ручей вечным, тысячелетним шумом. Кутищев и Глорский сели на отполированную старую доску качелей.
