— Закинь бога! Не завешай, с огнем весело жить.
— Ой, так-то боязно, грех!
— Грех? Мало ли грехов на свете? Не гаси, ляжь!
— Ой ты, грехов гнездо! Пусти-ко… Дозволишь обнять, поцеловать ино не дозволишь? А я и мылась, да все еще землей пахну.
— Перейдет!
— Все, голубь, перейдет, а вот смертка…
— Жмись крепко и молчи!
— Ужо я сарафан брошу!
— Душегрею, сарафан — все. Целуй! От лишней думы без ума нет проку!
— Родной! Голубь-голубой!
— Эх, Ириньица! Ты новой разбойной струг… Не попусту я шел за тобой.
— Родной, дай ты хоть ветошкой завешать бога! Слаще мне будет…
— Молчи, жонка!
Проснулся казак от яркого света свечей. За столом под образами сидел голый до пояса юродивый. Женщина исчезла. Казак сказал юроду:
— Ты чего в красный угол сел?
Наливая водки в большой медный кубок, юродивый ответил:
— Сижу на месте… В большой угол сажают попов да дураков, а меня сызмала таковым именем кличут.
— Ну, ин сиди, и я встаю! А где Ириньица?
— Жонка в баню пошла, да вот никак лезет…
Женщина вернулась румяная, пышная и потная, на ней был надет отороченный лисьим мехом шелковый зеленый кортель-распашница, под кортелем голубой сарафан, рубаха шелковая розовая, рукава с накапками — вышивкой из жемчуга.
— Проспался, голубь-голубой, мой ты голубь!..
— Улечу скоро! — Гость встал, под грузным телом затрещала дубовая кровать.
— Матерой! Молодой, а вишь, как грузишь, — не уродили меня веком таким грузным, — проворчал старик.
— Я вот вина принесла да меду вишневого! А улетишь, голубь-голубой, имечко скажи, за кого буду кресты класть, кого во сне звать?
— Зовут-таки меня Степаном, роду я — издалече…
— Оденься-ко, Степанушка! Чья это кровь на тебе? Смой ее с рученек да окропи, голубь, личико водой студеной… А я на торгу была… Все проведала, как наших стрельцов, что у моей ямы стояли, истцы ищут: всю-то Москву перерыли, да не дознались… Жон стрелецких да детей на спрос в Земской приказ поволокли.
— Бойся, жонка! Тебя признают — худо будет…
— Ой ты, голубь! Жонку на Москве признать труд большой — нарумянилась я, разоделась купчихой, брови подвела, нищие мне поклоны гнут, жонку искать не станут… Будто те собаки в яме съели, и меня бы загрызли, да стрельцы, спасибо, угоняли псов: «Пущай, говорили, помучится».
— Худо, вишь, на добро навело… — проворчал юродивый.
— И слух, голубь, такой идет: жонку собаки растащили, а начальник стрелецкий — вор, ушел сам да стрельцов увел. По начальнику, родненький, весь сыск идет… — Женщина говорила нараспев.
