Он шел повидаться со старыми друзьями, поболтать и отвлечься от изводившего его жужжания. Но когда явился в таверну «Лозанна», выбрал столик в самом углу и поскорее отвел взгляд от шумных посетителей. Он раскладывал на мраморном столике пасьянс из невидимых карт. А что, интересно знать, творилось тогда в голове у старой пчелиной матки? Почему рой взял да и покинул ветку ореха, того самого ореха, который весь покрылся плодами, когда родился он, Чемин? Минутой раньше все имело свой смысл. Он глянул на часы. Пора. Верно, гости уже собираются. Будь на то его воля, он до самой ночи бродил бы по лесу. О собственном празднике он думал, как о празднике чужом. Поднявшись, понял, что выпил лишку. Жужжание теперь сопровождалось еще и искрением – так горит отжившая свой век лампочка. Жужжание распространилось по всему телу, словно застарелая боль. Чемин подошел к стойке, чтобы расплатиться, и хозяин, в свое время тоже ездивший работать за границу, сказал, что Чемин ничего ему не должен. Все О. К., Чемин. А что, нынче угощает заведение? Нет, Гадон. Я его предупредил, что за тобой четыре стакана. И он ответил: не имеет значения, он заплатит за все. Такой, мол, сегодня день.
Вместо того чтобы идти по шоссе, Чемин выбрал тропку, бегущую в деревню через лес и луга. Свежесть леса чуть пригасила жужжание, а необычное для этой поры, разящее наповал солнце гнало путника вперед, совсем как дымящаяся головешка гонит в нужном направлении пчелиный рой. Он поднес руку козырьком ко лбу и посмотрел в сторону деревни. Расстояние между деревней и поселком на протяжении его жизни непрестанно менялось. В детстве оно казалось ему бесконечным, как карта мира. Потом стало помаленьку сокращаться, пока не сжалось до отрезка, который может пролететь камень, брошенный его же, Чемина, рукой. Сейчас оно снова было таким же, как в детстве, но только булыжники, чудилось ему, торчат отовсюду, как обломки костей.
Посреди дороги лежал Гадон. Он не прилег, а как подкошенный рухнул на землю, хватая ртом воздух. Их взгляды встретились. Взгляд лежащего на земле человека, чья голова опиралась на бугорок, был полон тоски, белки его глаз покраснели и наполнились влагой. Руку он прижимал к груди, на уровне сердца, и тер это место, как гончар, который месит глину.
– Это все вино, – пробормотал Гадон, – в него стали подмешивать много химии.
На лице его застыла гримаса – насмешка над самим собой пополам с болью.
Не проронив ни слова, Чемин помог ему подняться на ноги, но едва Гадон попытался стряхнуть пыль с пиджака, как снова стал оседать вниз. Чемин с большим трудом обнял его за пояс, перекинул руку Гадона себе через плечо, и они, еле передвигая ноги, тронулись в путь. Прижавшись друг к другу, обливаясь потом, они, казалось, дышали – с жалобным свистом – одними мехами.
