– Убили! – устало выговорила Магомедова и еще раз рванула руками неподдающуюся крышку кабины.
– Подожди, дочка, – раздался над ее головой суровый голос Заморина. – Глаза проплакать – это легче легкого. Рано причитать начала. – Он, как маленькую девочку, отодвинул ее в сторону, огромными лапищами схватился за обрез фонаря, и он со скрипом подался назад, обнажая залитую кровью пилотскую кабину. Правая рука Демина, которой он пытался открыть фонарь, беспомощно упала, и резкая боль, вероятно, привела летчика в чувство. Он открыл глаза, увидел Магомедову.
– Зарочка! Ранило меня.
– Куда тебя? – тихо вскрикнула она. – Куда, Коленька?
Но взгляд Демина стал гаснуть. Не поднимая тяжелых век, он пробормотал:
– Я бы мог посадить и на полосу… но я хотел поближе к тебе… Скажи командиру, пусть поскорее проявят пленку… у них там три яруса заграждений… у них на южном секторе обороны…
– Я здесь, Демин, – сказал наклонившийся над летчиком Ветлугин, но старший лейтенант его уже не слышал. Тело его откинулось на жесткую спинку сиденья.
Ветлугин наклонился к самому его уху, громко прокричал:
– Слышь, Демин! Спасибо тебе! Пленки сейчас проявим. Все как есть маршалу доложу. А тебя сейчас в госпиталь. Чинить тебя надо. Всех нас время от времени чинят. – Он обернулся и зычно скомандовал санитарам: – Носилки! – Потом отозвал в сторону Магомедову и негромко распорядился: – Ты поедешь, Зарема, с пим.
Фронтовой госпиталь помещался в небольшом немецком городке, столь стремительно отбитом у фашистов, что ни одна постройка не была здесь разрушена. В нескольких кварталах от городского вокзала, обнесенное каменным забором, стояло в окружении высоких красноватых корабельных сосен шестиэтажное здание, издали напоминающее костел. Такое сходство усиливалось еще и тем, что на мрачноватом грязно-сером фронтоне был вылеплен аляповатый барельеф. Высокая черно-бронзовая мать несла на руках младенца. Лицо ее из потускневшей бронзы безучастно смотрело на нового обитателя планеты, и трудно было поверить, что скульптор, затевая свою работу, намеревался создать символ материнства и младенчества. Тем не менее это было так. По приказу самого Гитлера строилось это здание. Было оно задумано как особо привилегированный родильный дом, куда направлялись лишь жены самых влиятельных представителей нацистского общества.
Однако война все круто изменила. Пришлось знатным роженицам спешно эвакуироваться, и в те самые палаты, где еще в начале сорок первого года величественно попискивали на радость Адольфу Гитлеру и его клике самые идеальные арийские потомки, пачками стали поступать тяжело раненные немецкие офицеры с Восточного фронта, оглашая стонами и отборной бранью высокие своды этого почти священного здания, и черно-бронзовая мать на фронтоне не знала, куда отвернуть лик от этой печальной действительности.
