Трудно было сказать, доходили ли эти разговоры до самого подполковника Ветлугина. Одно только оставалось неоспоримо ясным: что он нисколько не боится общественного мнения и вовсе не делает попытки как-либо замаскировать свою близость с повой официанткой.
Наоборот, в столовой за обедом или ужином он с откровенной фамильярностью говорил:
– Что? Борщик по-флотски? Мусенька, а помнишь, когда мы Дон переходили, какой ты борщик со свежими помидорчиками варила? По-казачьи. А вареники с вишнями под Воронежем? А окрошку под Прохоровкой, перед самым началом Орловско-Курской дуги? Помнишь, как ее тогда наш усач Жолудев уплетал?
– Он тогда не возвратился из боя, командир, – грустно вставляла Муся.
– А вареники твои наш штурман Козлов Ваня обожал.
– Он тоже не возвратился из боя, командир.
И разговор прерывался. Они только обменивались взглядами, предельно откровенными, понятными лишь им двоим. И веселое, наивно-восторженное выражение в синих Мусенькиных глазах-пуговках сменялось в такие минуты острой грустью. А по вечерам, после выпитой стограммовой стопки, Ветлугип и вообще, не таясь, поглаживал Мусю по руке или похлопывал по плечу, если выпивал больше одной стопки, и говорил неодобрительно молчавшему начштаба майору Колесову:
– Мусенька мой старый друг, Василий Спиридонович, и не гляди на нас, как сыч из подворотни. Тем более русская пословица говорит: старый друг лучше новых двух. Так, кажется, я цитирую или нет? Мы с ней столько фронтовых дорог отшагали: и из окружения выходили вместе, и с краснодарского аэродрома я ее в фюзеляже увозил, когда от немцев в сорок втором драпали. Она у меня как самый надежный РНК-10 (РПК-10 – радиополукомпас-10.). Так-то вот…
– Он, товарищ командир, ну вы и расхваливаете меня, аж стыдно! – смущенно прерывала его вся сияющая Мусенька и жеманно обращалась к Колесову: – А вам что на ужин, товарищ майор? Говорите, пожалуйста.
– Гуляш с гречкой, – мрачно подавал голос начальник штаба, у которого в эвакуации томилась многодетная полуголодная семья и который чуть ли не преступлением считал малейший флирт на фронте.
Однако, когда началась боевая работа, все вдруг почувствовали, что подполковник Ветлугин далеко не такой покладистый парень, каким показал себя в первые дни пребывания в полку. В деле он оказался требовательным до жестокости – не прощал ведущим ни одной оплошности, строго отчитывал летчиков за малейшую ошибку на взлете или посадке. Даже Чичико Белашвили, получивший однажды на разборе полетов внушение за опоздание со взлетом, пробурчал обиженно:
