, она не наделена тем обилием духовных качеств, коего обычно ожидаешь у столь выдающихся особ…
– Превосходно сказано!
– Одним словом, если ко всему еще присовокупить упорное нежелание нашего милостивого господина и короля даровать стране наследника престола, то и выходит, что некая таинственная сила позаботилась о том, чтобы пришел конец этому роду. Природа исполнила свое и утомилась. Ей надоели Карлы – и Карлов не стало!… Нет, никак не скажешь, что природа в лице нашего милостивого господина и короля создала шедевр! Крупно, да грубовато! Никакого изящества. Подумать только, рука, что столь уверенно орудовала шпагой, не могла вести легкое перышко по гладкой бумаге… Тут механизм отказывал, перо спотыкалось и ковыляло так, будто при виде белого поля государю вдруг делалось дурно. Он и сам жаловался, что от писания у него кружится голова. Да разве только в руке дело? А мысли? Им бы шагать стройными колоннами, а они подставляли друг другу ножку и наступали на пятки… Читал я однажды его письмо сестре, кое он просил меня выправить, так слова будто в кучу свалены и перепутаны, будто взял и вывалил из мозгов… что попало – без всякого лада и склада, а уж об изяществе и речи нет! А его нелюбовь к чистым чулкам… Тьфу! Свинья свиньей, уж нам-то ведомо, и хватит об этом.
– Черт дери, что за мелочность, лейб-медик! Вот уж никогда от вас не ждал, – перебил лейтенант и бросил взгляд на свои рваные сапоги. – Раздвоенные пальцы, грязные чулки – при чем это тут?!
– Tres bien [8], лейтенант Карлберг, я, собственно, обращался не к вам, ибо тогда я, благодаря моей несравненной способности опускаться до уровня собеседника, говорил бы иначе… Будем драться, если пожелаете, но завтра, а не нынче ночью! Я вас обидел несправедливым подозрением, будто вы человек, способный оценить красоту и привлекательность жизненных мелочей, и мне в полудремоте чудилось, что мелкие штрихи могут нанести ущерб лишь той картине, коя лишена ярких красок. («Не дошло до него, не дошло!» – шепнул про себя лейб-медик.) Но коли вам угодно, я поведаю о крупных пороках нашего героя, ибо сегодня ночью я должен говорить, должен выговориться, изгнать духа, столько лет угнетавшего меня, высказать то, о чем долго, очень долго размышлял втайне, ибо не смел думать вслух, изгнать духа, который – именно потому, что мы не смели говорить, – так и не узнал, каков он… А коли вы и после того пожелаете завтра драться со мной – я к вашим услугам! Я был под Полтавой, я участвовал во многих славных делах, еще когда вас не было на свете. И ни одного часа, с тех самых пор, как я в одна тысяча семьсот третьем году попал на королевскую службу, моя душа не принадлежала мне, нет, она была собственностью самодержца, как и моя служба, мой хлеб, моя жизнь. Вот почему я ныне чувствую себя так, словно вышел на волю из глухого каземата, я вновь дышу, я обрел старого друга – свое сокровенное я, что таилось подо мхом, под снегом, под камнями. Я любил этого человека, как пес любит своего господина, который дал ему кров и пищу, и я его ненавидел, как пес – господина, коему подчинил свою волю и отдал свою свободу. Так выслушайте же мои мысли о великом человеке… Мы будем драться завтра, лейтенант Карлберг, но не нынче ночью! Да не робейте так, это всего лишь крысы пляшут в каморке!
