Некоторое время ей было жалко Джима, и она чувствовала себя виноватой в том, что унизила его перед товарищами. Но Джорджи начинала видеть, что его раны едва ли смертельны. Когда все немного улеглось, она начала понимать, что ему было больно, но он не был опустошен.
Реакция Джима озадачивала ее. Не то чтобы он не испытывал эмоций. Она видела, что ему больно, что его мир рушится, что он выведен из строя, что он в том самом состоянии, в каком был, когда они познакомились. Смерть Дебби едва не убила его. Не было никаких сомнений, что Джим любил ее; и, по правде сказать, именно остаточный свет этой преданности и привлек Джорджи к нему тогда в Ломбоке. Но теперь была хорошо видна и разница. Джорджи увидела, что к ней он никогда не испытывал особенно глубоких чувств. Даже рядом не стояло. Ей казалось, что она знала это всегда, – в конце концов, эти чувства были обоюдны. Жар ее интереса к Джиму был направлен на ситуацию не меньше, чем на него самого. И все же Джорджи ужалило сознание того, что Джим Бакридж был просто… ну, привязан к ней, что ли. И теперь у нее не было ничего, а он, очевидно, перегруппировывался. Она не представляла себе, куда идти и что делать.
Электронные письма Джуд стали еще более странными и настойчивыми. То, что она говорила, могло бы еще сойти за шутку, если бы в этом был хоть какой-нибудь смысл. Джорджи перестала удалять письма из почтового ящика. Уже через несколько дней они громоздились в ящике как антология безумных коанов. Джорджи знала, что должна позвонить сестре.
Она начала предпринимать вылазки на пляж, чтобы избежать неловких встреч с уайтпойнтовцами, она держалась подальше от пристани и полюбила дальние полоски лагуны. На самом мысу виндсерферы из города собирали доски на капотах машин; среди них – шведы, датчане и немцы, приезжавшие сюда каждый год за ветром, который местных безумно злил. В своих флюоресцентных водолазных костюмах они были очень похожи на представление Джорджи о сверхчеловеке. Среди них она чувствовала себя невидимой. У берегов залива и внешних рифов, над которыми возвышалась башня прибоя, летали сотни парусов. Джорджи бродила по одиноким пляжам, и там не было ничего, кроме выброшенных на берег каракатиц и глухого стука прибоя. Иногда она ходила часами, но, как существо одомашненное, постепенно обратилась к убежищу, которое знала лучше всего.
Однажды днем, уже почти дойдя до дома, она легла на полынной подстилке между дюнами и заплакала о своей матери. Она просто остановилась передохнуть и на секундочку укрыться от бриза, но длинные пальцы сухой травы, гладившие ее по лицу, неожиданно напомнили ей о прикосновении материнских рук к щекам. Когда в последний раз мать делала это – держала ее лицо в руках и смотрела на Джорджи по-настоящему, так, как только мать может смотреть? Она тосковала по простоте раннего детства, по тем годам, когда живешь без маски, когда не играешь никакой роли. В те дни Джорджи просто нужна была мать; она не научилась еще скрывать детские обиды, притворяясь, что ей все равно.
