– Не бухгалтерия, а прямо-таки бюстгальтерия, – шепнул я миловидной счетоводочке Тамаре. – Хотел бы я быть здесь главбухом.
– И через день сбежал бы. Работы – невпроворот. Штат увеличили на две единицы – и все равно приходится работать сверхурочно. Ведь на нас взвалили проверку считателей! Мы должны перепросчитывать просчитанные ими книги… Мы захлебываемся в литературе…
Действительно, книг кругом было полно. Они маячили и на столах, и на подоконниках, и даже на полу – штабелями и пирамидами.
Наконец я проник в кабинет нового директора. Он был погружен в считание. Я представился ему как хладмейстер, назвал свое имя и фамилию, но добавил, что в порядке дружеского общения он может именовать меня Шампиньоном.
– Шампиньон – это звучит обнадеживающе! – произнес директор, оторвавшись от книги. – Кого вы сейчас считаете?
Я ответил, что нахожусь в отпуске, но, поскольку до меня дошли вести о новаторском движении книголюбов-считателей, я досрочно прервал свой отдых, дабы включиться. Кроме того, на летнее время, пока не спадет жара, я готов возглавить работу бухгалтерии, где намечается прорыв. В порядке научного энтузиазма я могу трудиться в НИИ с утра до позднего вечера, ночевать же буду на опытном ягельном поле.
– К сожалению, все финансовые лимиты исчерпаны на три года вперед, – с грустью признался директор.
Пред моим умственным взором возник Разводящий и распроклятое бунгало. Дрожь прошла по моему телу.
– Для блага родного НИИ и для вас лично я согласен работать бесплатно! – отчетливо и весомо объявил я.
– Увы! Я не могу нарушать трудового законодательства, – ответил директор и, взяв авторучку, погрузился в считание. Я понял, что аудиенция окончена. Рухнула последняя моя надежда.
Я вернулся в Хворостово доживать последние каторжные дни. А Разводящий благоденствовал. Каждое утро к его калитке выстраивалась длинная терпеливая очередь. Он продавал огромные гладиолусы, исполинские тюльпаны, сказочно пышные ирисы и еще какие-то там сногсшибательно роскошные цветы. Цены он заламывал чудовищные, он обирал покупателей, но они даже не торговались. В очереди стояло немало молодых людей, то были влюбленные, желавшие порадовать своих избранниц небывалыми цветами; из таких субъектов – хоть веревки вей. Я невольно вспоминал, что в дни, когда ухаживал за Валентиной, однажды купил ей букет мимозы, трех рублей не пожалел. Но здесь дело пахло не трешками! Не раз я, в порыве справедливого негодования выбежав из бунгало, публично обвинял Разводящего в грабительстве, не раз призывал покупателей объявить ему бойкот и намять ему бока. В ответ я нарывался на грубые оскорбления и со стороны цветовода, и со стороны публики. А главное, Труба была всегда против меня, все время она держала меня на прицеле.
