Именно в это время года у самок начиналась течка, и гордые и невозмутимые королевы севера устремлялись на поиски родного стада. В такие дни, заслышав трубный рев, призывный и одновременно – грозный, медведи спешили укрыться в берлогах, барсы – зарыться в снег по самые угольно-черные кисточки на ушах, урча и рыча разбегались хищники помельче, и даже орлы с воронами старались взлететь поближе к рваным, несущимся в бешеных потоках бурь облакам.
Ибо когда на рев откликался далекий гул приближающегося стада молодняка, становилось поздно убегать – бурые громады, словно штормовые валы взбесившегося океана, покрывали равнины, срывая копытами целые холмы, топча все на своем пути, сметая рощи и пробивая в снегу целые рваные раны дорог, по дну которых их копыта размазывали и затаптывали раненых и ослабевших сородичей.
Если не считать ледяных смерчей, насылаемых из Чертогов Имира, северяне более всего на свете боялись этого титанического праздника плоти. Страшились его и восхищались им.
Рев самки стих, ее бока с буграми мышц под замшелой коричневой шкурой, покрытой блестками застывшего кристалликами пота, тяжело опадали, и в такт им воздух вокруг дрожал от грозного хриплого ворчания. Огромная голова, метя снег бородой, качнулась направо, затем налево, копыта вновь взрыли снег. Где – то поблизости была угроза, но в том не повинны были ни медведь, ни барс, ни изголодавшаяся волчья стая. Запах, встревоживший самку, не был запахом зверя, то был запах человека.
Однако ни одна ветка в роще не шелохнулась, ни один снежный ком не скатился со склона скалы, и на тропе, как и на снегу окрест, не было ни следа.
В ущелье за спиной бурой громады взвыл злой ветер, погнав куда-то вдаль облако искрящихся льдинок, и самка решилась. Еще раз мощно взревев, она устремилась дальше, туда, куда вел ее инстинкт из тех, что сильнее страха смерти.
От рева и тяжелого скачка ветви над ней подогнулись, треща и не в силах противостоять давлению снега, обрушили вниз небольшую лавину. Но один из комьев летел вниз гораздо быстрее остальных – и не распался в воздухе на облачную пыль.
Самка зубра, когда тень сверху коснулась ее загривка, дернула горбом, осознав ледяное дыхание Смерти, и попыталась изменить направление следующего скачка, однако копыта проехались по коварному льду и передняя нога подломилась. Все, что она успела сделать, падая набок, так это подставить под летящую смерть крепкий загривок.
Снег заглушил звук падения, только вся роща и тропа вздрогнули, обрушив вокруг тучи белых водопадов. Зрелище удивительно напоминало нордхеймскую сказку про ползучий Холм Предков – коричневый дрожащий валун шевелился во взметенных ударом белых волнах – да только Дикий Охотник не вырвался из его недр к небесам с губящим души хохотом, а из самого холма торчало копейное древко.
