За три года члены Института и Комиссии провели сорок восемь заседаний. Обсуждались вопросы практические и более отвлеченные. Вот их темы: метеорология, единицы времени, культура виноделия, офтальмия (болезнь, вызывающая временную слепоту) и т. д.
Институт привлекал внимание населения: что это за люди, столь серьезные и задумчивые, которые не управляют и не молятся? кто они - колдуны, алхимики?
Постепенно египтяне поняли, с кем имеют дело. Ученые нанимали рабочих, а, выполняя задания, те узнавали много нового из химии и механики.
Заседания Института посещал шейх Аль-Мохди, который вникал в содержание дискуссий, слушая переводчика.
Однажды обсуждали доклад Жоффруа Сент-Илера о рыбах Нила. Шейх попросил слова и разъяснил ученым, что, согласно учению пророка, Бог сотворил 30 тысяч живых видов существ (10 тысяч на суше и в воздухе и 20 тысяч в водах).
«Кстати говоря, - замечает Наполеон, - это был самый ученый и образованный из всех шейхов, большой книжник».
Сверхъестественная активность Бонапарта, который успевал и воевать, и управлять, и исследовать, и учиться, и советовать, давала мощные импульсы научной деятельности. Он сформулировал двадцать вопросов, на которые академики дали ответы.
Однажды Бонапарт заметил: «Если бы я не стал главнокомандующим, то занялся бы точными науками… И поскольку я всегда был успешен в моих великих начинаниях, я стал бы выдающимся ученым».
В отношениях с академиками Бонапарт был ровен, тактичен и старался держаться в тени.
Позднее он скажет, что дни, проведенные в Египте, был лучшей порой его жизни, идеальной во всех отношениях. Это было время исполнения желаний, военных успехов, научных работ, наслаждения и созерцания.
Он все успевает, все замечает, до всего ему есть дело. Встретив Шатобриана несколько лет спустя, первый консул вдруг заговорит с ним о Египте: «Меня всегда поражало, что шейхи падают на колени среди пустыни, лицом к Востоку и утыкаются лбом в песок. Что это за неведомая святыня на Востоке, которой они поклоняются?»
Вопрос звучит риторически, Бонапарт не ждет ответа, а переключается на другое: «Христианство? Идеологи, кажется, предлагают видеть в нем просто-напросто астрономическую систему? Пусть это даже оказалось бы правдой, разве я поверю, что христианство ничтожно? Если христианство есть аллегория движения сфер, геометрия светил, то, как бы ни старались вольнодумцы, они против воли оставляют «гадине» (то есть церкви, по Вольтеру) еще довольно величия».
