– Attendez![52]– сердито оборвал меня он. – Это еще не всё.
Безмолвствуй в тишине ночной!
Ты одинок, хоть не один:
То духи мертвых пред тобой
Восстали вновь из домовин.
Ты будешь ими окружен –
Безволен и заворожен.
Если бы только он знал, подумала я, кто стоит над ним, чья тень на него падает и как близок час ее прихода.
Эдгар продолжал:
Лик светлой ночи омрачится,
Надежды луч не заструится
Для смертных с царственных высот
Во взорах звезд… Наоборот:
Их раскаленные орбиты,
Багровой кровию налиты,
Тебе – усталому – несут
Горячку, неизбывный зуд.
Мысли эти – несчислимы,
Видения эти – неистребимы:
Роса осыплется с ветвей,
Они – вовек в душе твоей.
Я услышала на лестнице из подвала шаги. Эдгар тоже их услышал и заторопился дочитать стихотворение до конца – внезапно севшим и слабым голосом:
Дыханье Бога – ветер – стих,
И на вершинах голубых
Туман завесой плотной лег –
Некий символ и залог.
О, как деревья он обвил –
Тайна тайн среди могил!
Эдгар, le pauvre. Он с трудом, спотыкаясь, докончил декламацию. Шаги на лестнице поднимались все выше, выше, и он, поспешно сунув листок в карман, искал у меня глазами не похвалы стихам, а скорее жалости, сочувствия, утешения.
Панель холла распахнулась.
Показалась Розали, с лампой в руке.
Когда же появилась сама Мама Венера – «тенью, тенью, только плотной», – и, в полном молчании прошаркав по мраморному полу к Розали у подножия лестницы, Эдгар… Эдгар прилип к изогнутой стене лестничного пролета. Он бы спрятался за черной Мадонной, окажись там для него достаточно места. Шарф, я видела, он судорожно прижал к лицу. Глаза его по-прежнему сверкали, как драгоценный металл, но теперь этот металл потускнел от времени.
Вот мы и сошлись: более чем диковинная ассамблея… Однако еще не все были в сборе.
И тогда – до слуха донесся первый из восьми ударов часов… О, как же резко впечатались мне в память остальные семь!
Настало время выхода Элайзы. Медленно, медленно, с нараставшей силой и напором, зародилось дуновение ветра. Ветра, не бывшего «дыханием Бога».
Звучали два языка – язык живых и язык мертвых.
Мама Венера и я, как и Элайза Арнолд, слышали всех присутствующих, однако Эдгар и Розали своей матери не могли слышать. Не могли они и ее видеть, но каким-то образом, я уверена, ощущали ее присутствие – в особенности Эдгар.
Исходивший от Элайзы запах был не так силен, как прежде, поскольку явилась она неполным своим составом. Она была… словно бы растворенной – настолько, что парила за Эдгаром совсем близко, а он, похоже, чувствовал только внезапный ледяной сквозняк и от этого дуновения смерти прятал лицо в шарф. Несправедливо было бы назвать его трусом, это ясно, и все же поведение Эдгара следует определить как трусливое. Это тоже было очевидно – он дрожал, а щеки его попеременно то краснели, то покрывались бледностью. Он постарался отстраниться как можно дальше, сжавшись в комок на лестнице, и смотрел не на Маму Венеру (полагая, что зловонием и холодом разит от нее) и не на Розали, а на меня. Все это время он жаждал приближения ночи и скорейшей выпивки.
