От Мамы Венеры исходил запах – почти такой же резкий, что и от миссис Аллан. Определить его было не так-то просто – впрочем, ближе к ночи я пойму, что так пахла целебная мазь (смесь меда и конопли), которую Мама Венера употребляла не из тщеславия, но ради избавления от боли. Не однажды за тот долгий вечер она извлекала из вощеного мешочка, прикрепленного к юбке, скрученные листья марихуаны, которые были пропитаны медом и олеиновой кислотой. Эти листья она жевала, сосала и проглатывала сок.
На стуле Мама Венера устроилась не сразу. Я с трудом могла ее разглядеть, хотя находилась она от меня футах в шести. Первое, что она наконец произнесла со скрипучим выдохом, был вопрос, готова ли я.
– Готова… готова к чему?
– Она идет.
– Кто идет? Розали?
Сквозь глухой раскатистый смех послышались слова:
– Н-нет… Ее мамочка.
Так меня представили Элайзе Арнолд Хопкинс По, уже пятнадцать лет пролежавшей в самой что ни на есть неуспокоенной могиле.
Повеяло ветром. Закрапал дождь. Далекие церковные колокола возвестили о наступлении часа тьмы.
Мама Венера, сидевшая напротив меня, застыла в недвижном безмолвии. О том, что она дышит, свидетельствовало только слабое колыхание вуали. Не в силах дольше терпеть темноту, я, не испрашивая разрешения, водрузила лампу на стол, прибавив в ней огня. Слабое мерцание озарило груду книг возле ее бронзового цоколя, но вся комната с уходящими ввысь книжными полками тонула во мраке. Округлый медальон лепнины из гипса и гажи в центре потолка высвечивался подобно луне. Темнота в библиотеке стала бы непроницаемой, если бы в окно не заглядывала настоящая, низко подвешенная луна. Ярко-оранжевая, с сернистым блеском. И я была благодарна ее безжизненному свету, сочившемуся сквозь высокие, волнисто-слюдяные окна. Оконное стекло из множества панелей в тонкой дорогой раме сотряслось при новом порыве ветра.
Со двора донесся шум деревьев и кустарников. Оконный переплет царапала беспокойная ветка; дом наполнился тихим стоном, похожим на детский плач. В стекло за моей спиной со скрежетом ударил дождь – будто великан швырнул в него горсть гравия; грузные капли попадали и на железную подставку для дров, и на кучу остывшей золы.
Медленно, медленно Мама Венера ухватилась исшрамленными руками за край стола. О, эти руки! Какой контраст они составляли изысканным инкрустациям столешницы. Сущие клешни, жесткие и негнущиеся, пальцы срослись один с другим кожными перепонками, кончики восьми пальцев обрублены, в целости сохранились только большие. Запястья худые, туго натянутая кожа бледная и толстая, как брезент. Между запястьями и широкими рукавами ее одеяния опять проступала чернота.
