– Дай-ка мне хрусталику, Гирш.
Ниссагль принес ей зрительное стекло, снова улегся на подоконник, выпятив острые лопатки, – ему многое позволялось, с ним было легко.
Королева вгляделась: Алли раскинулся среди заполнивших носилки перин и валиков, парчовые одежды его переливались и сияли, усыпанные бриллиантами, на плечи лучезарным облаком спускался огромный плюмаж, пришпиленный к трехъярусной шляпе из толстых парчовых валиков и весь унизанный крошечными алмазными блестками.
– Недурно он разоделся на канцлерские бенефиции. Даже я не могу себе позволить настолько обнаглеть… – процедила она сквозь зубы. Роскошный Алли все больше ее раздражал. А его равнодушное белое лицо почти пугало. От этого страха она разозлилась еще больше. Пора было приступать к серьезному разговору.
– Гирш, ты все знаешь. Про этого петуха никаких слухов не ходит?
– Ходят, властительница. Дурные слухи, надо сказать.
– В смысле?
– Его богатство колет всем глаза. Вы правильно сказали – он обнаглел. – Оба проследили, как кортеж канцлера вспарывает сияющим клинком серую суету набережных и втягивается в узкие ножны одной из пестреющих в отдалении улиц.
– Полагаю, поехал к Зарэ.
– Вероятно. Так о чем сплетничают в городе?
– Ну, о его одежде, доме и поместьях. Не для того, мол, их отбирали у Этарет, чтобы кормить маренского петуха. Очень зло говорят, надо сказать.
– Что еще? О женщинах говорят? Или о дворе?
– Нет, о женщинах вроде молчат. Он же знается только с потаскушками, да в конкубинах у него шарэлитка. А это никого не колышет. Вот, скажем, если бы он взялся за честных женщин.
– А давно начали про него говорить?
– Нет, не слишком. Но, должно быть, глаза намозолил сильно.
– Насчет меня судачат?
– Нет, властительница. Вас почти не задевают. Говорят только, что вы его слишком балуете, но это понятно.
– Если ты что-то скрываешь, скажи. Ты ничего не скрыл?
– Клянусь, нет! – с жаром отозвался Гирш, удивляясь ее дотошности.
– Хорошо. Видишь ли, Гирш… Ты хорошо знаешь, что канцлер допущен ко всем моим тайнам, – она пожевала губами, решаясь на откровенность, – но вот беда – сей злосчастный безнадежно в меня влюблен. И при той открытой жизни, что я имею обычай вести, он меня ревнует, и я боюсь, что, обидевшись на меня окончательно, он забудет о своем долге. Жалуясь кому-нибудь на свои обиды, он может упомянуть про те мои поступки, которые необходимы для блага государства, но людям простым обыкновенно бывают непонятны и даже кажутся предосудительными. Поэтому, Гирш, мне бы хотелось, чтобы он успокоился… Чтобы эти мысли не могли даже прийти ему в голову.
