Склоны гор над долиной реки Черной, как, впрочем, и всех прочих долин, сплошь поросли разнотравьем, над которым здесь и там поднимаются цветущие, кустарники. Хагия – дождливое место (правда, мы попали туда в те несколько дней в году, когда стоит сухая погода), и цветов там всегда изобилие: здесь тебе и алая овечья погибель с длинными и тонкими, точно стилеты, тычинками, и зеленовато-голубые кувшинчики комариной травы, и янтарные гроздья колокольчиков-карильонов с густо-синими языками пестиков.
На полпути вниз, когда склон стал более пологим, нам повстречались первые фермы – ухоженные и процветающие с виду, борозды в полях словно гребнем проложены. С фронтонов свисали украшения в виде бабочек или стаек птиц, которые трепетали на ветру, точно живые, другая местная мода – вычурные флюгера, замысловатые силуэты из листовой меди: вот молочница в развевающейся от ветра юбке, у глиита рядом с ней топорщится от ветра шерсть, а вон пастушонок гонится за шляпой, а здесь пара детишек пытаются натянуть палатку, но ветер вырывает ее у них из рук.
Тут мне пришло в голову, что мы уже несколько часов в пути, а до сих пор не встретили ни одного ребенка. Но только когда мы оказались на лесистом берегу реки, струившейся по самому дну долины, я поняла, в чем причина. Река Черная гораздо шире Гремучей, лес на ее берегах гуще, и, еще стоя на его опушке, мы почувствовали, что тенистые долины Хагии и залитые солнцем вершины ее холмов – это два совершенно разных мира. Вдова Помпилла и та умолкла. Зеленый свод леса заслонял небо, деревья сгрудились вокруг нас, плющи и вьюнки обманывали зрение и слух то дрожанием листа, то призрачным шорохом усиков. Чем глубже в лес мы забирались, тем сильнее становилось ощущение, что вокруг нас кипит потаенная жизнь. Ну, разумеется. Где же еще, как не в этих чащобах, вершиться главному условию Договора. Ведь здесь отпрыски паука невидимками ходят по земле. А потому детей в этих долинах стерегут и далеко за порог не выпускают.
Когда мы переходили Черную по Булыжному мосту, с его среднего пролета нам открылся вид на раскинувшийся по обоим берегам городок, и трогательная сценка, которая бросилась мне в глаза, только подтвердила мою догадку. Плоскодонные гондолы выгружали фляги с молоком у скромных причалов кооператива по производству сыров или тюки шерсти у ткацкой мастерской, где бренчали и гремели станки, наполняя просторное здание шумом до самых стропил. В этом крошечном порту я и заприметила стайку детишек под присмотром школьных учительниц, которые показывали им через окна мастерских людей за работой. Трех – четырех лет от роду, эти малыши были очаровательны, как все крошечные щенята по всему миру: нежные лепестки губ торжественно сложены, глазищи глядят серьезно. Залюбовавшись ими, я не сразу заметила яркие шнурки из шерстяных ниток, которые протянулись между крохами, соединяя их от запястья к запястью. Но они и внимания не обращали на эти заботливые оковы – наверняка привыкли к ним с самого рождения, как и к бесконечным предостережениям своих пап и мам никогда не сворачивать с тропинки в подлесок, ведь сколько карапузов исчезли в этих зарослях на веки вечные…
