И тут мы с Поповым настораживаемся и молча смотрим на его испещренное оспой лицо, на котором в странной неподвижности застыли глаза. Но самое худшее даже не в глазах. Правой рукой солдат сжимает левую, которая, будто браслетом, перетянута у запястья узким брючным ремнем. Ниже на каком-то клочке кожи висит почти совсем оторванная, окровавленная, с растопыренными пальцами кисть.
— От, хлопци, отвоевався! У кого е ножик? — спрашивает солдат и садится на краю площадки.
Мы оторопело всматриваемся в его побелевшее лицо, на котором по-прежнему не дрогнет ни один мускул. Это его спокойствие удивляет нас. Я бросаюсь в убежище, достаю из кармана Желтых нож и возвращаюсь наверх.
— Ой, ой! — говорит Попов. — И не болит?
— Отстал, — невпопад отвечает солдат. — Вси побиглы, а мэнэ як вдарить! Очнулся, гляжу: раненый…
— Ты что, не слышишь? — кричу я ему в лицо.
В его затуманенных, полусонных глазах пробивается еле заметное усилие услышать и понять вопрос.
— З шистой роты я, — глуховато отвечает он. — Панасюк. Тэпэр до дому пиду. На ось, отрижь, хлопец.
Я перерезаю клочок кожи. Кисть навсегда отделяется от руки. Солдат берет ее, кладет в ямку под бруствером и ботинком сдвигает на нее песок.
— Поховаты трэба. Стильки поробила. А бинтец е? — снова спрашивает он без какого-либо признака боли. — Тэпэр полечусь и — в Иванивку. А рука нэ бида. Спецыяльнасць у мэнэ пчеляр, и одноруч управлюсь.
Кровь из перебитой руки почти не идет, видно, поясок хорошо перетянул ее, только несколько загустевших капель падают на запыленные башмаки солдата. Но все же надо перевязать, да нечем.
— Дай гимнастерку, — дергаю его за подол.
Однако солдат уклоняется.
— Ну, скажешь, вона ж нова. Тильки в травни отримливали. От нижней отдири.
Мы смотрим на него с удивлением. Солдат поворачивается ко мне боком, я отрываю кусок его нижней рубашки и кое-как обертываю руку.
— Отвоевався! — снова сообщает он и озабоченно добавляет: — От тильки медаль згубив. — Действительно, над карманом косо висит засаленная серая ленточка медали «За отвагу», самой медали нет. — Теперича ни с чим и до дому показатысь.
Мы молчим, смотрим на нежданного гостя и не можем его понять.
— Ну ось гарно, — говорит солдат, когда я заканчиваю перевязку, и удобнее устраивается под бруствером. Вещмешок он подвигает под локоть. — Спичну трохы и пийду.
— Куда ты пойдешь? Там же немцы! — кричу ему в ухо.
— Га? Винницкий я.
— Тебе что — не больно?
Но Панасюк молчит. Мы переглядываемся с Поповым, а пехотинец устало закрывает глаза и медленно склоняет на плечо голову.
