что авторами двигали нечистые, политические или — как они это называют — гегемонистские мотивы. Знакомят студентов, скажем, с Джейн Остен, предлагают оценить ее остроумие и изящную точность, и тут… — Он помахал ножом и вилкой. — Эй, полегче! Зря восхищаетесь! Она расистка и империалистка, потому что ни словом не упомянула о бедных угнетенных ямайцах!
Нож и вилка, как бомбардировщики, спикировали на утку.
— И что из этого извлекают бедные студенты? Читайте эти книги, дети, но не смейте их любить. Доверчивым юнцам говорят, что книги — великие книги, Нельсон, жемчужины нашей цивилизации — ценны лишь как культурные артефакты, свидетельства идеологических заблуждений. Мой Бог, Нельсон, их учат, что самый язык порочен и не заслуживает доверия! На уроках английской литературы!
Голос его взмыл. На лбу и верхней губе выступил пот. Вилка и нож дрожали в воздухе. Вейссман глубоко вдохнул, успокаиваясь, и подцепил поджаренную картофелину.
— Если, конечно, — продолжал он энергичным шепотом, — книга не написана женщиной или представителем расового или сексуального меньшинства, потому что в таком случае она полезна, контргегемонистична и должна считаться величайшим произведением искусства.
Нельсон нервно оглянулся. Вейссман ответил улыбкой.
— Полагаю, вы недоумеваете, при чем тут наш досточтимый декан. Мне кажется, я не видел вас в этом году на конференции англистов?
— Я туда не попал. — Нельсон не сказал, что пропустил конференцию, потому что надеялся остаться в Мидвесте. Избегая глядеть на Вейссмана, он подцепил еще листочек салата.
— Была адская жара, — сказал Вейссман, — совершенно не по сезону, как мне сказали, даже для Майами. Что ж, вы благополучно не видели нашего достойного декана в сопровождении его пассии и этого брутального коротышки, Грррроссмауля, — продолжал он, прокатывая «р». — Антони говорил вступительное слово на открытии сессии, звучно озаглавленное — простите, мой друг, я только повторяю то, что слышал собственными ушами, — озаглавленное, цитирую, «А хули нам Эдмунд Спенсер?». Кавычки закрываются. Главная мысль этого революционного доклада, как я припоминаю, такая: новый критерий, определяющий, что нам читать, а что нет — Боже упаси, чтобы слово «литература» сорвалось с деканских губ, — новый критерий литературных достоинств, это то, что Антони назвал — я снова цитирую — «градус».
Он сморщился, как от неприятного привкуса. — Жалко, что вас там не было, Нельсон. Стоило посмотреть на этот бесстыдный спектакль. — Вейссман ножом и вилкой отодвинул разрезанную, но почти нетронутую утку. — Очевидно «градус» настолько фундаментальное и бесспорное понятие, что не нуждается в определении. Наш глубокоуважаемый декан, по собственному признанию, не может сказать, что это такое, однако точно знает, когда в книге есть «градус». Другими словами, непререкаемый судья литературы на рубеже тысячелетий — Антони Акулло. — Вейссман взмахнул в воздухе ножом и вилкой, словно дирижируя оркестром, потом, вздохнув, положил их на стол.
