Министр и в самом деле находился в доме жрицы, и ее главная дама показала ему присланные дары. Стоило лишь мельком взглянуть на крышку шкатулки для гребней, чтобы понять, сколь тонкой работы была эта вещь. К шкатулке для шпилек вместе с веточкой искусственных цветов[1] был прикреплен небольшой листок бумаги:
«Может быть, потому,
Что твою прическу украсил я
Гребнем прощальным,
Определили нам боги
Розно по жизни пройти…»
Нельзя было не пожалеть Государя, и Гэндзи невольно почувствовал себя виноватым. На собственном опыте зная, сколь трудно противостоять искусительным стремлениям сердца, он хорошо понимал, что должен был испытывать Государь в тот давний день, когда дочь миясудокоро отправлялась в Исэ. Теперь она в столице и, казалось бы, ничто не мешает Государю удовлетворить давнее свое желание… Но вот – новое, совершенно неожиданное препятствие. Удалившись на покой, Государь обрел наконец возможность жить тихо, безмятежно, и когда бы его не заставили вновь сетовать на мир… Ставя себя на его место, Гэндзи не мог не сознавать, что сам он в подобных обстоятельствах вряд ли сумел бы сохранить присутствие духа. «Как дерзнул я обидеть Государя, столь необдуманно упорствуя в своих притязаниях? Разумеется, у меня были причины чувствовать себя уязвленным, но я же знаю, как он добр, как мягкосердечен…» Гэндзи долго стоял, не в силах победить душевное волнение.
– Как вы собираетесь ответить? Наверное, были и другие письма? – спрашивает он, но дамы, смутившись, не решаются их показать. Сама жрица, чувствуя себя нездоровой, не проявляет никакого желания отвечать Государю.
– Оставлять письмо без ответа неучтиво и непочтительно, – настаивают дамы, но, увы, тщетно.
Услыхав их перешептывания, Гэндзи говорит:
– Нельзя пренебрегать посланием Государя. Напишите хоть несколько строк.
Жрица никак не может решиться, но вдруг вспоминается ей тот давний день, когда уезжала она в Исэ и Государь, показавшийся ей. таким изящным и красивым, плакал, сожалея о разлуке. Безотчетная нежность, которая возникла тогда в ее юном сердце, вновь оживает в ней, словно и не было всех этих долгих лет. Тут же в ее памяти всплывает образ покойной миясудокоро, и она пишет:
«Когда-то давно,
В дальний путь меня провожая,
Говорил ты: «Прощай!»
Почему-то с особенной грустью
Вспоминаю сегодня тот день…»
Вот, кажется, и все, что она написала в ответ.
Гонца осыпали почестями и дарами. Гэндзи очень хотелось узнать, что ответила жрица, но он не решился спрашивать. Отрекшийся Государь был так красив, что, будь он женщиной, Гэндзи непременно увлекся бы им; жрица тоже отличалась замечательной красотой, так что они наверняка составили бы прекрасную чету, тогда как нынешний Государь был совсем еще юн… Гэндзи терзался сомнениями, ему казалось, что жрица в глубине души недовольна тем, как решилась ее участь, но изменить что-либо было уже нельзя, и он продолжал руководить подготовкой к церемонии, следя за тем, чтобы строго соблюдались все предписания, надзор же за непосредственным ее осуществлением поручил одному из своих приближенных, Сури-но сайсё. По-прежнему чувствуя себя виноватым перед бывшим Государем и не желая, чтобы тот узнал о его попечениях, Гэндзи старался делать вид, что приходит во Дворец с единственной целью – наведаться о Государе. В доме жрицы всегда собиралось много благородных дам, а как теперь ее обществом не гнушались даже самые знатные из них, раньше предпочитавшие большую часть времени проводить в собственных семьях, она оказалась окруженной такой великолепной свитой, какой прежде в столице и не видывали.
