Я сказал Аэлите Мирзаханян:
— Извини, Аэлита, изучай на здоровье свои деепричастия.
И когда подошёл и, тяжело дёрнувшись, стал поезд Тбилиси — Ереван, Грант Карян улыбался. По всей вероятности, глаза его глядели умно и улыбка в уголках губ была красива. И он сказал в поплывшее окно поезда тупо глядящему на него волосатому мужчине и его толстой супруге:
— Жарко, да? Ешьте, ешьте, еда против жары — очень хорошо.
И сказал в следующее окно — наверняка каким-нибудь жуликам-спекулянтам:
— Куда это вы собрались, не за перцем? Перец уже крестоносцы унесли.
И сказал в другое окно русским девушкам:
— Слезайте тут, в Ереване жарко.
Они показали на станцию и поморщились.
— А в вашей Москве, думаете, всё хорошо?
— А мы из Курска, — сказали они.
— Молодцом, — заключил Грант Карян и пожилому мужчине в следующем окне про его жену-девочку сказал: — Куда этого ребёнка везёшь?
И сказал крестьянам в другом окне:
— На базаре полно яиц, дождались бы января — пятьдесят копеек штука!
И отдал честь вагону с военными:
— Здравия желаем, товарищ генерал!
И сказал улыбающемуся усатому:
— В Кировакан собрался? Варенье будешь трескать?
А поэту из предпоследнего вагона сказал:
— Натурализм, капитализм, пантеизм, социализм.
И выпивающим в другом вагоне сказал:
— Ш-ш-ш!.. Тише!
И победно пригвоздил влюблённых в последнем вагоне: «Мяу, му-у-у…» — девушка похожа была на влюблённого котёнка, парень глядел телёнком.
После этого целых пять часов я был на станции один. Мне казалось, я схожу с ума. Улыбаясь, я мяукал в уме, блеял козлом про себя, но от этого мне не делалось веселее. Я попробовал было разругаться с начальником станции, но из этого ничего не получилось.
— Почему у вас нет камеры хранения?
— Кто сказал, что нет?
— А где же она, не видать.
— Это другой вопрос. Закрыта.
— А почему закрыта?
— Работник уехал в Ереван.
— Уехал в Ереван. А мне что делать?
— Это тоже другой вопрос, положи голову на руку и затяни баяди. — Длиннее этих азербайджанских песен-баяди ничего не было на свете.
Я снова позвонил в Цмакут — и снова это был безлюдный жаркий центр села и стареющий в печали пёс. Я заснул. Милиционер снова дёрнул меня за ногу и щёлкнул по голове.
— Что, машина пришла?
— Нет, самолёт. Специальный. Нельзя лежать.
Мне не хотелось просыпаться, потому что мне было нечего делать. Я поглядел на часы и снова улёгся на скамью.
— Вставай!
Я вскочил. Он молча повёл меня между скамейками, подталкивая за локоть, потом открыл какую-то дверь, и, пока я думал о том, что в указателе ошибка, что всё это театр и что самое грустное дело на этой земле — быть жителем маленькой станции, он прошёл, стал за письменный стол и, глядя на меня оттуда, усмехался.
