– Чья же, по-вашему, это может быть шутка? – спросил генерал Потапчук. Он сидел в старинном резном кресле у занавешенного тяжелой портьерой окна и с нескрываемым сочувствием смотрел на Ирину.
– Не знаю, – резко ответила она. – Хотя бы и ваша...
– Должен вам заметить, Ирина Константиновна, – сказал Потапчук, – что пошутить подобным образом не может даже Президент России, не говоря уж о скромном генерале ФСБ. Тамошняя братия порвет в клочья любого, невзирая на чины и ранги, кто посмеет хотя бы заикнуться о возможности подобной шутки. Я уже говорил с ними. Это очень милые, интеллигентные люди, но в сложившейся ситуации чувство юмора им, похоже, изменило. Им почему-то не смешно. Да и мне, признаться, тоже...
Сиверов молчал и, заложив руки за спину, разглядывал висевшие на стенах картины. Зная его полное равнодушие к живописи, можно было только гадать, что он там высматривает. Темные очки по-прежнему поблескивали у него на носу, и из-за них картины, наверное, казались ему черно-белыми, монохромными, как какому-нибудь коту.
– К тому же, – продолжал Федор Филиппович, – картину сняли со стены при вас, так что ни о каком розыгрыше не может быть и речи, равно как и об ошибке...
– Тогда я сплю, – упрямо ответила Ирина, – и вижу скверный сон.
– Да, сон скверный, что и говорить, – вздохнул генерал.
Они сидели в питерской квартире покойного профессора искусствоведения Андронова, отца Ирины, чья смерть когда-то послужила поводом для ее знакомства с Потапчуком и Сиверовым. Ирина не была здесь почти год, поручив все заботы о квартире и отцовской коллекции домработнице. Она была почти уверена, что не сумеет войти в комнату, где был убит отец, но сейчас те события отошли на второй план, заслоненные новым, действительно невообразимым происшествием.
Сиверов, бесшумно ступая по толстому ковру, прошелся перед загроможденными книгами по искусству и антикварными безделушками полками, подошел к окну и, слегка отодвинув портьеру, выглянул наружу. За окном шумел Невский, плыли под моросящим питерским дождиком разноцветные пятна зонтов, похожие сверху на грибные шляпки, перспектива терялась в ненастной мгле.
– Погода – дрянь, – сообщил он, опуская портьеру. – Не люблю Питер. Дернуло же царя-батюшку возводить столицу в таком гиблом месте!
Ирина сердито сверкнула в его сторону глазами, а Федор Филиппович поднес ладонь к лицу, делая вид, что у него зачесался нос, а на самом деле маскируя улыбку. Глеб геройски вызывал огонь на себя, чтобы вывести Ирину из этого ошеломленного, совершенно недееспособного состояния и, когда отгремят залпы, наконец-то перейти к делу.
