(его старания оживить роман как художественную форму столь же неэффективны, сколь успешны его попытки разрушить искусство кино). Конечно, дать
истинное название вещам невозможно. Наш ум слишком слаб, а чувства слишком сложны и непостижимы, и самое большее, на что мы можем рассчитывать, – это приблизительное определение. Тем не менее надо продолжать усилия независимо от того, насколько адекватным будет результат. Фактически для меня стало правилом тут же сознательно подвергать анализу все, с чем сталкиваюсь. Взять Мэри-Энн.
Я была в своем офисе, как раз после ланча, и просматривала записи к завтрашнему занятию по перевоплощению, когда раздался робкий стук в дверь (несмотря на мою клятву никогда не давать антропоморфного определения вещам, у меня не возникло сомнений, что этот стук – результат первого удара по дереву, произведенного испуганным, то есть робким, интеллектом).
Мэри-Энн вошла, одетая в мини-юбку (ярко-оранжевую) и свитер (темно-зеленый). Она невинна, привлекательна, молода. Совсем детские руки, довольно неопрятные, с обломанными ногтями, но необыкновенно гладкие, словно перчатки без шва.
– Мисс Майра, я хотела спросить, не могу ли я поговорить с вами, всего одну минутку. Я ведь не помешала вам, мисс Майра?
Уж насколько я не люблю девиц, особенно молодых и смазливых, но тут я обнаружила, что чувство, которое я испытывала, близко к материнскому. Я быстро подавила его, но сохранила доброжелательность.
– Конечно, ты не помешала мне, Мэри-Энн. Моя дверь всегда открыта для тебя. Садись. Сигарету? Кока-колу?
Я слишком поздно заметила, что играю роль Гейл Патрик, и вынуждена была излучать ослепительную улыбку и дальше в течение этой сцены, до тех пор, пока мне не удалось переключиться и выскочить из роли. Артистическая честь предписывала мне быть последовательной, пусть ни одна Мэри-Энн в мире не сумеет это оценить. С гораздо большим удовольствием я сыграла бы роль грустной, но сострадающей Лоретты Янг, но поскольку я начала, как Гейл Патрик, то так и надо было себя вести, продолжая упорно улыбаться.
После довольно долгих колебаний она перешла к делу: мое отношение к Расти.
– Видите ли, в душе он довольно чувствительный. О, я понимаю, это не очень заметно, он сильный и год играл в футбол в профессионалах и все такое, но у него есть чувства, как у любого другого, и, когда вы говорите, что он ходит, «как блохастая обезьяна», он чувствует себя просто оплеванным, да и я тоже.
