…Окатившись свежей водой, мы словно смыли с себя всю дневную усталость, почувствовали сразу прилив свежих сил. Нервы успокоились, и каждый был рад любому веселому слову.
Утренней подавленности как не бывало. Трудности предстоящей борьбы не страшили, и, довольные сегодняшним успехом, мы теперь еще больше уверовали, что сил разгромить японцев у нас хватит.
Усердно вытирая могучую грудь полотенцем, Арсении проговорил:
— Сейчас бы перед ужином по чарочке… С устатку…
— Да, все стали плохо есть, — отозвался Красноюрченко. — Жара и полеты сказываются. Вот и сейчас только чайку хочется… А выпили бы — и поели.
— Бедняга Иван Иванович, отощал! Я смотрю, утром новую дырку в ремне пробивает — на старой уже не сходится…
— Ты, Солянкин, молчал бы. Нам аппетит никто не нагоняет.
5
Земля, прокалившаяся за день, еще дышала теплом, держалось полное безветрие. Не надевая гимнастерок, голые по пояс, мы вошли в юрту, освещенную маленькой лампочкой, получавшей питание от аккумулятора. Приготовленные постели были аккуратно свернуты и лежали у стены. На белых, растянутых посредине кошмы скатертях накрыт ужин, расчетливо расставленные тарелки с закуской, на каждого — вилка, нож и ложечка, прикрытые салфетками.
— Пожалуйте кушать! — пригласил знакомый по прежнему аэродрому повар-усач в накрахмаленной, проутюженной белой куртке.
— О-о, да тут все приготовлено, как на пир!
— Стараемся как можем, — с достоинством отвечал повар.
— Вид хорош, посмотрим, как харч!
Пока выбирали постели и укладывали свое обмундирование, на скатертях появились две кастрюли.
— Вот, пожалуйста, жареная баранина и рис по потребности, — объявил повар. — Чем богаты, тем и рады.
— Неизменный монгольский барашек! — с деланной восторженностью констатировал Трубаченко, стараясь поддержать настроение. — Неплохое кушанье, кто привык.
Но его дипломатия не удалась.
— Зажали нас бараны, никак не оторвемся.
— Рис всю дорогу…
— Ох и надоело, братцы…
Тогда я открыл главный сюрприз. Зная, что у старшего техника эскадрильи имеется для технических нужд чистый спирт, мы с командиром решили выдать на ужин каждому летчику по пятьдесят граммов (фронтовые сто граммов введены еще не были, но жизнь подсказывала их необходимость).
Вначале в серьезности моих слов все усомнились, приняли их за шутку.
— Иван Иванович, прошу быть тамадой, — обращаясь к Красноюрченко, сказал я.
Это произвело впечатление.
Четырнадцать кружек выстроились в ряд. А тамада, разливая содержимое фляги, деловым тоном объявил:
