Он выбрасывает меня из койки, и я, еще плохо соображая, что делаю, уже двигаюсь, шатаясь из стороны в сторону. Третья вахта — штурмана. Что могло произойти?
Только я собрался влезть в свои сапоги, как набежала толпа народу. В мгновение ока в каюте воцарилось лихорадочное оживление. Из камбуза валит голубоватый дым. В нем маячит лицо одного из кочегаров. С деланным равнодушием он интересуется, что случилось.
— Что-то не закрепили как следует, ты, тупица!
Лодка по-прежнему на ровном киле. Что это значит? Звучит тревога — а мы все еще в горизонтальном положении?
— Отставить тревогу! Отставить тревогу! — выкрикивают динамики, и наконец с поста управления докладывают:
— Ложная тревога!
— Что?
— Рулевой случайно задел тревожный звонок.
— Черт его подери!
— Какого придурка угораздило?
— Маркус!
Все на мгновение потеряли дар речи, но тишина тут же взрывается всеобщей яростью.
— Я вышвырну эту свинью за борт!
— Дерьмо поганое!
— Долбаная задница!
— То же самое говорит и моя подруга…
— Заткни свой хлебальник!
— Твой зад надо использовать вместо привальных брусьев.
— И лучше между двумя крейсерами!
Похоже, сейчас грянет буря.
Штурман весь вне себя. Он не вымолвил ни слова, но его глаза просто сверкают.
Счастье рулевого, что он сидит в башне. Даже шеф собирается разорвать его на куски, как только доберется до него.
Политика является запретной темой в офицерской кают-компании. Стоит мне коснуться событий политической жизни хотя бы и в приватной беседе со Стариком, как он, насмешливо скривив губы, тут же кладет конец любой попытке наладить серьезный разговор. Вопросы о смысле войны и наших шансах на победу полностью исключены. В то же время нет никаких сомнений, что Старика, когда он целый день о чем-то размышляет, беспокоят именно они, а не его личные проблемы.
Он мастер камуфляжа. Лишь иногда он чуть-чуть приподнимает свое забрало, бросает реплику с зашифрованным в ней подтекстом и на мгновение показывает лицо своего истинного мнения.
Особенно часто это происходит, когда он взбешен — выпуски новостей по радио почти всегда приводят его в ярость — и тогда он не скрывает свою ненависть к нацистской пропаганде:
— Они называют это «лишить врага его транспортного флота»! «Уничтожение тоннажа противника»! Гении! «Тоннаж»! Так-то они отзываются о прекрасных кораблях. Долбаная пропаганда — они делают из нас профессиональных палачей, пиратов, убийц…
Отправленный на дно груз, который, как правило, более ценен для противника, нежели потопленные суда, почти совсем не волнует его. Его сердце кровью обливается при мысли о кораблях. Они для него являются живыми существами с пульсирующими внутри них механическими сердцами. Уничтожение кораблей он расценивает как преступление.
