Брабан вынес из тюрьмы малыша, который кричал, сучил ножками и размахивал сжатыми кулачками. Ребенку было явно не по себе: во-первых, потому что его оторвали от материнской груди, а во-вторых, его ослеплял даже рассеянный вечерний свет, потому что с рождения он привык жить в потемках. Наемника не трогали ни крики, ни беспокойные движения младенца. Он хладнокровно отнес его в свою берлогу на улице Каландр — убогое жилище на чердаке с хромоногим столом, у которого стояла дрянная табуретка, и с грязной подстилкой в углу. Брабан уложил ребенка на эту подстилку, приговаривая:
— Ложись-ка сюда, волчонок, ложись, дьяволенок, успокойся, говорю тебе, исчадие ада, отродье Сатаны, тихо, тихо! Убей меня бог! Черт меня побери! Что за глотка, как он орет! А лапы-то, лапы! Хоть ты и задохлик, а по всему видать: будешь ловкий малый… Если, конечно, тебя сегодня же не отправят туда, откуда пришел… Да замолчите же, сударь, а то я возьму святую воду!
Угроза не возымела никакого действия на маленького демона. Тогда Брабан с простодушной верой трижды осенил его крестом, убежденный, что уж от этого-то нечистый лишится силы, а его отродье — чувств.
Ничуть не бывало. Упрямец закричал еще громче. Вся причина была в том, что ему хотелось есть.
— Вот те на! — удивился наемник. — Я целых три раза перекрестил этого мальчугана, а он не унимается и продолжает вопить. Что такое? Если бы я знал хоть какую молитву, то заставил бы его замолчать!
И взял малыша на руки. Что за диво! Ребенок тут же умолк, открыл полные мольбы глаза и зачмокал губами, словно сосет. Увидев это, разбойник тоже замолчал, по спине его пробежали мурашки, и он впал в глубокую задумчивость. Наемный убийца, бродяга с большой дороги, разбойник, привыкший с легкостью совершать дурные дела, он вдруг почувствовал, как в его очерствелой душе зашевелилось незнакомое до тех пор чувство, что-то очень сильное и очень нежное проникало в нее без спросу: это была жалость. Он никогда не знал ее. Никогда не жалел никого и ни о чем.
Внезапно глаза ребенка закрылись, он уснул. Но, несмотря на это, как нередко бывает с совсем маленькими детьми, когда их постигает большое горе, он продолжал плакать: слезы бесшумно катились по исхудалым щечкам. Бережно, очень бережно наемник уложил своего подопечного обратно на подстилку и, не отрывая от него взгляда, чуть отступил. Он стоял и смотрел на малыша, покачивая головой и вороша растопыренными пальцами свою буйную черную шевелюру, уже начинающую седеть на висках.
