– Ну вот, теперь вы не можете сказать, что на рождественские праздники не посетили бальный зал или что вам не удалось повальсировать.
– Что, я больше не смогу упиваться жалостью к себе?
– Нет, если я, конечно, соответствую вашим представлениям о хорошем танцоре.
– О, вы намного превосходите мистера Хакерби, – заверила его Фрэнсис.
– Подхалимство вас далеко заведет, мисс Аллард. – Его обе брови дугой выгнулись вверх. – Отдышались? Уверен, что тур состоит более чем из одного танца, а я, если помните, получил ваше согласие на целый тур. Быть может, на этот раз что-нибудь более медленное?
Внезапно она с пугающей ясностью поняла, что это приключение почти подошло к концу. Завтра в это время их уже не будет в гостинице: она, вероятно, уже вернется в школу, а он отправится куда-то в Гэмпшир, как он сказал.
Она больше никогда его не увидит.
Но они должны станцевать вальс еще раз – последний раз. Фрэнсис абсолютно точно знала, что воспоминаниями об этом дне и об этом вечере будет жить еще долго – возможно, всю оставшуюся жизнь, и почти не сомневалась, что сначала эти воспоминания будут причинять боль, хотя, несомненно, по прошествии некоторого времени станут доставлять радость.
Она вспомнила мелодию еще одного вальса, более медленного, которую мистер Хакерби использовал в начале обучения. Прежде Фрэнсис не понимала всей ее красоты, и только когда начала напевать ее, сначала потихоньку, а потом все громче, почувствовала, как она мучительно красива, как бесконечно романтична, как западает в душу.
Фрэнсис поняла, что так же безрассудна, как ее подопечные школьницы, – она по уши влюбилась в мистера Маршалла.
На этот раз она танцевала, закрыв глаза. Они двигались более медленными, длинными шагами, их вращения были более плавными, и Фрэнсис в конце концов стало казаться совершенно естественным, что пальцы правой руки Лусиуса передвинулись выше, чтобы привлечь ее ближе, и что ее собственная рука, скользнув по его плечу, легла ему на затылок. Фрэнсис сочла, что будет удобнее положить свою правую руку на теплую ткань его сюртука выше сердца и держать ее там, касаясь щекой его щеки и приглушив голос до тихого мурлыканья. Прижавшись к груди Лусиуса, Фрэнсис животом почувствовала его карманные часы и ощутила исходившее от него тепло.
А затем они остановились, и Фрэнсис перестала напевать.
И это воспринялось ею как самая естественная вещь на свете, как будто то, что произошло вчера, неминуемо должно было случиться, как будто все было заранее предрешено. Фрэнсис чувствовала себя так, словно находится там, где ей положено быть, где она всегда будет. И не имело значения, что более здравомыслящая, более практичная часть ее натуры протестовала, требуя, чтобы ее услышали, – Фрэнсис ничего не желала слушать. Вся остальная ее жизнь будет разумной, но сейчас, в данный момент, Фрэнсис нашла кое-что поважнее, чем рассудок, – она нашла себя, нашла то, что искала всю свою жизнь, о чем мечтала и в реальном существовании чего сомневалась.
