Может быть, это была просто проверка – посмотреть, будет ли Пол делать все, как ему велено.
Я вытянул руки – приходилось занять обе, – приподнял один из белых щитов и начал оттаскивать его в сторону. Это была не проверка. Из-за куста всего в десяти-пятнадцати футах от дороги прямо мне в лицо ударил ослепительный луч самого большого в мире фонаря.
Высокий, тонкий негритянский голос пропищал из темноты позади луча:
– Двое из нас с дробовиками. Давай грабли кверху и без шуток. Рисковать не будем.
Я не отвечал. Какое-то время я просто стоял, держа на весу тяжелый щит. Со стороны Пола и машины не было слышно ни звука. Потом мои мускулы вдруг ощутили тяжесть шестнадцати квадратных футов досок, мозг скомандовал: «Бросай!», и я опустил щит на землю. Медленно-медленно я поднял руки в воздух. В луче фонаря я чувствовал себя мухой, которую прикололи булавкой к белому листу. В голове моей не было ни одной мысли, кроме, может быть, туманного несформулированного вопроса: неужели не было более разумного способа приняться за это дело?
– Во, отлично, – сказал тонкий, высокий, слегка подвывающий голос. – Во, так и постой, пока я тебя маленько ощупаю.
Этот голос пробуждал в моем мозгу смутный отзвук. Впрочем, отзвук еще ничего не значил. Память моя отзывалась эхом на слишком многие голоса и лица. Интересно, что сейчас делает Пол? Тоненькая угловатая фигура мелькнула в конусе света и тут же снова растворилась во мраке, превратившись в еле слышный шорох где-то сбоку. Потом шорох раздался у меня за спиной. Я стоял все так же, вытянув руки над головой и моргая под лучом фонаря.
Спиной я почувствовал легкие пальцы, затем твердое дуло пистолета. Полузабытый голос произнес:
– Потерпи, дорогой, сейчас будет немножко больно.
Я услышал глупое хихиканье, свистящий взмах, и вслед за этим у меня в голове вспыхнула слепящая белая молния. Я рухнул на баррикаду, вцепился в нее и заорал. Правой рукой я тщетно пытался найти левую подмышку.
Во второй раз свистящего звука я не расслышал. Я только увидел, как белая молния становится все ярче и растет, и вот уже на стене не осталось ничего, кроме жесткого, причиняющего адскую боль белого света. Потом белизна сменилась чернотой, в которой, извиваясь как микроб под микроскопом, мелькало что-то красное. Потом исчезло и оно, оставив лишь тьму и пустоту и ощущение свободного падения куда-то.
Очнувшись, я сквозь какую-то ватную пелену долго глядел на далекую звезду и слушал разговор двух гномов, сидевших в большой черной шляпе:
