Звук был не то чтобы очень громкий, но как бы состоял из целой серии глухих, тяжелых ударов, как если бы кто-то упорно ломился в деревянную дверь. Далее последовал не то треск, не то скрип, будто дверь поддалась или распахнулась. Он отворил дверь собственной спальни и вслушался; но по всему дому порхали говор и смех, так что не было никаких оснований опасаться, что чьи-то призывы не будут услышаны либо незваный громила вломится к беззащитно-сонным гостям. Он подошел к своему отворенному окну, глянул на льдистый пруд, окруженный чернеющим лесом, на полощущуюся в лунном луче нимфу посередине и снова вслушался. Но на тихом этом месте вновь воцарилась тишина; и как упорно ни напрягал он слух, он ничего не мог различить, кроме дальнего одинокого взвоя убегавшего поезда. И тогда он подумал — чего только не услышит бодрствующий в самой глухой ночи; пожал плечами и устало растянулся в постели.
Проснулся он вдруг, сел рывком в постели, и уши ему, как гром, наполнил бьющийся, душераздирающий крик.
Секунду он сидел застыв, потом соскочил на пол, путаясь в полах балахона из мешковины, который весь день проносил, и кинулся к окну.
Открытое, но завешенное плотной шторой, оно задерживало в комнате ночь; но когда он штору отдернул и высунулся наружу, то увидел, что серебристо-серый берег уже сквозит в обступивших озерцо деревьях. Но больше он ничего не увидел. Хотя звук явно влетел в окно с этой стороны, вся сцена стояла пустая и тихая в утреннем свете, какой была и под лунным. Но вдруг длинная, равнодушная рука Хорна Фишера, несколько небрежно оброненная на подоконник, впилась в него, как бы унимая дрожь, а пронзительные синие глаза побелели от ужаса.
Кажется, с чего бы такие преувеличенные, ненужные страсти, учитывая здравые усилия рассудка, с помощью которых он одолел свою нервозность по поводу шума накануне вечером? Но тот был звук совсем иного свойства. Он мог объясняться тысячей разных вещей — от колки дров до битья бутылок. Звук же, раскатившийся эхом в рассветной мгле, мог иметь одно-единственное объяснение. То был страшный вопль, ужасный голос человека; и хуже того — он узнал этот голос.
Он понял вдобавок, что то был крик о помощи. Ему показалось даже, что он разобрал самое слово; но коротенькое словцо тотчас пресеклось, оборвалось, заглохло, будто удушенное, канувшее куда-то. В ушах у Хорна Фишера застрял только дразнящий отзвук; но у него не оставалось никаких сомнений в том, кому принадлежал голос. У него не оставалось сомнений, что зычный, мощный голос Фрэнсиса Брэя, барона Балмера, прозвучал с первым лучом рассвета в последний раз.
