— Простите, мой друг, — сказал я, — однако сейчас не время для споров. Что мы будем делать?
В руке Руперта Гранта сверкнул складной нож.
— Прежде всего, — ответил он, — мы займемся взломом.
С этими словами он вонзил лезвие в щель и рассек ставни, приоткрыв кусок оконного стекла. В комнате за окном было темно, стекло казалось матовым и темным, как грифельная доска. Потом мы кое-что увидели — и отшатнулись, у нас перехватило дыхание. К стеклу приникли чьи-то глаза, настолько приникли, что окно казалось маской. Наконец мы увидели бледное лицо и яснее услышали голос:
— Когда я выйду?
— Что бы это значило? — спросил я.
Руперт не ответил, но поднял трость и, словно шпагой, проткнул стекло. Получилась, как ни странно, очень аккуратная, маленькая дырка; и тут же из нее хлынул жалобный голос, молящий о свободе.
— Вы не можете выйти, мадам? — спросил я, наклоняясь к дыре в немалом смущении.
— Выйти? Конечно не могу, — горестно отвечала незнакомка. — Они не отпускают. Я им говорила. Я просила — не пускают! Никто не знает обо мне, никто сюда не приходит. Они могут держать меня здесь, пока…
Воспламененный мрачной тайной, я занес палку, чтобы совсем разбить стекло, но Руперт почему-то схватил меня за руку со странной и сдержанной суровостью, словно хотел меня удержать, но так, чтобы никто не видел. Я замешкался, чуть-чуть обернулся — и застыл, как Руперт, ибо увидел, что у парадного входа стоит неподвижный, словно колонна, человек и смотрит из-за колонны во дворик. Лица мы увидеть не могли, но почему-то понимали, что смотрит он на нас. Надо сказать, я восхитился хладнокровием Руперта. Небрежно позвонив в звонок черного хода, он продолжал беседу со мной, которая и не начиналась. Темная фигура у парадного входа не двинулась, и я уж подумал, что это на самом деле статуя, но тут темно-серый воздух стал золотистым, дверь черного хода открылась, и мы увидели нарядную служанку.
— Простите, пожалуйста, — сказал Руперт, ухитряясь говорить и вежливо, и простовато, — не поможете ли бедным, убогим…
— Нет, — отвечала горничная с неповторимой жесткостью служанки, живущей у злых людей, и захлопнула дверь ему в лицо.
— Ах ты Господи, какая черствость! — серьезно посетовал Руперт, отходя от двери. В эту самую минуту человек у колонн исчез.
— Ну, что вы на это скажете? — хлопнув перчатками, спросил мой друг, когда мы вышли на улицу.
Признаюсь, я ответил, что ничего не понимаю. Только одно пришло мне в голову, и я сказал не без робости:
