– Мне кажется, – сказал Мун, подавляя легкую зевоту, – этот ваш проректор упоминал, что Смит один из лучших стрелков во всем университете?
– Ну, что касается этого... – начал было Пим после минутного молчания.
– Второй вопрос, – коротко отрезал Мун. – Вы сказали, что за нашим клиентом числятся еще другие обвинения такого же рода. Почему вы не сочли нужным поведать о них суду?
Американец снова опустил концы своих пальцев на стол.
– В этих случаях, – отчетливо проговорил он, – у нас нет показаний посторонних свидетелей, как в кембриджском преступлении; имеются лишь показания самих потерпевших.
– Почему же вы не обнародовали их показаний?
– Что касается потерпевших, – сказал Пим, – то мы натолкнулись на некоторые затруднения, неясности, и...
– Не хотите ли вы этим сказать, – продолжал Мун, – что ни один из потерпевших не пожелал дать показаний против обвиняемого?
– Ну, положим, это слишком... – начал было тот.
– Третий вопрос, – оборвал его Мун с такой резкостью, что все вскочили с мест. – Вы прочли показания проректора, который услыхал несколько выстрелов; но где же показания самого ректора, в которого стреляли? Ректор Брэкспирского колледжа жив; это джентльмен, полный сил и здоровья.
– Мы обратились к нему с просьбой дать нам свои показания, – нервно ответил Пим, – однако эти показания были так эксцентричны, что мы, из уважения к прежним научным заслугам маститого ученого, решили не предавать их огласке.
Мун подался немного вперед.
– Насколько я понимаю, вы хотите сказать, – спросил он, – что его показания благоприятны для обвиняемого?
– Они могут быть поняты в этом смысле, отвечал американский медик, – но, право, их вообще трудно понять. Так или иначе, мы отослали их обратно.
– Значит, у вас в данный момент нет показаний, собственноручно подписанных ректором Брэкспирского колледжа?
– Нет.
– Я только потому задал этот вопрос, – спокойно сказал Мун, – что они имеются у нас. Я кончаю свою речь и прошу моего помощника прочесть истинный отчет об этом деле – отчет, подлинность которого подтверждается собственноручною подписью ректора.
Артур Инглвуд поднялся со связкой бумаг в руках. Хотя он, как и всегда, имел какой-то слишком изысканный и смиренный вид, зрители сразу к своему удивлению почувствовали, что его выступление в общем более существенно, чем выступление его патрона. Он был одним из тех скромных людей, которые не говорят до тех пор, пока им не велят заговорить; но тогда они говорят хорошо. Мун был полной его противоположностью. Когда он был наедине с собою, его дерзкие выходки забавляли его, но в обществе они его конфузили: он чувствовал себя глупым, когда говорил, между тем как Инглвуд чувствовал себя глупым именно потому, что не мог говорить. Но когда он мог говорить, он говорил просто и хорошо, и самый процесс речи был для него естественным. Ничто во всем мире не казалось вполне естественным Майклу Муну.
