А отсветы походного костра шарят по знакомым едва ли не с детства лицам, высвечивая в них новые, не осознанные черты, и это хорошо.
А Наташа... Она ожила, оттаяла за эти пять дней, и это очень-очень хорошо.
Корабль горел. Он полыхал каким-то диким, ослепительно-золотым пламенем, и толпы обезличенных ужасом людей неуместно и бесполезно метались по палубе, по бесконечным темным и тесным трюмным переходам, и это было жутко, но еще более жуткой была бесшумность этого ада полуодетых истерзанных тел, белых от страха глаз, обезображенных немыми воплями ртов. Единственным звуком был частый надтреснутый лязг корабельного колокола — назойливый, приглушенный...
Виктор барахтался, рвался из последних сил, но что-то держало руки, не пускало, и отсветы золотого пламени метались по лицу, и не смолкал где-то вдалеке торопливый лязгающий звон, и нельзя было даже закричать от ужаса, от смертной тоски и бессилия — крик не шел из стиснутого судорогой горла — но удалось, изнемогая от непомерных усилий, раскрыть, разорвать наконец слипшиеся от пота веки.
Виктор обмер, заморгал растеряно на окружающий мир, где не оказалось ни корабля, ни пожара, ни темноты; где не было исходящих почти осязаемым ужасом толп; где от ночного кошмара остались только золотые отсветы шныряющих по лицу солнечных зайчиков и веселая дробь — там, за тонким брезентом палатки, у костра, Наташа тарахтит ложкой по котелку: завтрак готов.
Виктор с трудом выпутался из спального мешка. Лежбище слева уже пустовало — Антон вылез на свет божий и наверняка изволит делать свою вывихнутую зарядку. Костолом-любитель...
Справа спал Толик. В недрах спальника смутно белело его лицо — худощавое, матовое, лицо строгого постника и аскета. Как обманчива бывает внешность!
Виктор глянул на свои часы, подвешенные к потолку при помощи бельевой прищепки, снова поглядел на Толика, подумал. Потом надел часы на руку, а прищепку, старательно прицелившись, нацепил на длинный толиков нос и, как был, на четвереньках, проворно ускакал из палатки.
Снаружи было утро. Снаружи было солнечно, и совсем рядом гремела, играла искристыми бурунами река, и какая-то пичуга, пристроившись на крыше наташиной палатки, звенела, спорила с речным громом, самозабвенно раздувая крошечное горло. А над всем этим навис бездонный купол прозрачной хрустальной синевы, и на востоке синева сплавлялась с золотом и лилась оттуда в бескрайний, вымытый утренними росами мир зеленью трав и листвы.
