Малкольм был удивлен и немного обеспокоен.
— Я не знал, что он бывает раздражительным.
— Это больше всего похоже на раздражение. Как будто он отчасти припоминает нас… но не полностью.
— Бедный мальчик.
Мы медленно подъехали ко все еще роскошному дому в стиле эпохи короля Георга, который выглядел строгим, но уютным в лучах осеннего солнца. В нем было почти пятьдесят комнат, переоборудованных по лучшим канонам домашней медицины в удобные палаты для самых безнадежно больных, самых старых, самых богатых пациентов. Некоторые из них приходили и уходили, выздоравливая после множества тяжелых операций, сделанных в лучших клиниках мира, но в основном год за годом здесь можно было видеть одни и те же лица: все те же люди старели, страдали, ожидали освобождения от страданий. Меня это ужасно угнетало, но для Робина, на самом-то деле, это место оказалось настоящим раем после двух неудачных попыток поместить его в другие, на первый взгляд подходящие детские дома для инвалидов, где было много непоседливых детей, ярких красок, ворчливых сиделок и общая атмосфера живости и веселья. Робину больше подходила тишина, полный покой и минимальные требования к нему самому. И Малкольм наконец пренебрег советами врачей и поместил мальчика как раз в такие условия.
У Робина была большая комната на первом этаже, с французскими дверьми, открывающимися в огражденный стеной сад. Он иногда выходил в сад, но чаще всего просто открывал настежь дверь, независимо от того, какая была погода, хоть снежная буря. Не считая этого, он был послушным и спокойным пациентом. Возможно, развитие мальчика снова могло пойти по нормальному пути, тогда обязательно произошли бы какие-нибудь перемены в его поведении. Но пока мне ни о чем подобном слышать не приходилось.
Он смотрел на нас, как всегда, ничего не выражающими глазами. Иногда он внезапно начинал что-то говорить. Значит, мальчик все еще сохранял способность мыслить: эти мысли он и хотел выразить словами. Такое обширное повреждение мозга проявляется у каждого больного очень по-разному. Робин разговаривал редко и всегда сам с собой, в одиночестве, когда был уверен, что его никто не услышит. Медсестры иногда слышали его и рассказывали потом нам, но Робин всегда замолкал, когда замечал их.
Я спрашивал у них, что он говорит, но они не много слышали, разве что отдельные слова: «хлеб», «туфли», «пол» — обычные слова. Они не знали, почему он молчит, когда не один. Медсестры были уверены, что мальчик понимает почти все, что при нем говорят, пусть и не полностью, но понимает.
